поездом до Каменской. На место добрались уже в темноте. Наши конвоиры-казаки чувствовали себя очень неловко из-за новых непривычных отношений с бывшими офицерами, и путешествие проходило в полном молчании.
В Каменской нас пешком отвели в Донской военно-революционный комитет – большую комнату, где сквозь клубы густого табачного дыма мы увидели за столом Подтелкова с толпой казаков.
Кое-кто из казаков других частей начал глумиться над нами – как мы, не нюхавшие пороху и не воевавшие с германцами, смеем выступать против них, фронтовиков-ветеранов! И тут проявилось прежнее чувство солидарности, ставшее второй натурой для всех казаков батареи. Не только Подтелков, но и еще несколько наших казаков, оказавшиеся в комнате, громко запротестовали: кто-кто, а уж мы-то сражались с германцами. «Как же так, они кажутся такими молодыми?» – спросил кто-то уже гораздо спокойнее. «Нежного воспитания!» – пробурчал Подтелков.
Затем, обернувшись ко мне, Подтелков сказал с оттенком угрозы в голосе, что хочет подробно побеседовать со мной, но в настоящий момент слишком занят. Он приказал отвести нас в местную тюрьму, посадить в отдельные изолированные камеры и не разрешать ни с кем общаться – ни друг с другом, ни с кем бы то ни было еще. Но Подтелкову в те несколько месяцев жизни, которые у него оставались, не суждено было больше меня увидеть.
Когда нас привели в тюрьму, выяснилось, что приказ, который получили наши конвоиры, выполнить невозможно – все до одной камеры были забиты людьми, арестованными за последние два дня. Караульные у дверей предложили отвести нас в местную гостиницу, реквизированную именно с этой целью – служить вспомогательной тюрьмой.
К тому моменту, когда мы все добрались до гостиницы, нашим конвоирам уже надоело таскаться по городу, и они, не задавая лишних вопросов, впихнули нас в дверь мимо караульных и удалились.
Гостиница представляла собой двухэтажное здание с рестораном на первом этаже и примерно двадцатью комнатами на втором. Комнаты были полны офицеров-казаков, арестованных нижними чинами своих частей. Нас отвели в маленькую комнатку с единственной кроватью. Кровать уже заняли двое «прибывших» ранее офицеров старше нас по званию, так что Хоперскому и мне пришлось спать на полу на собственных полушубках.
Комнаты никто не запирал; мы могли свободно гулять по коридору, заходить к другим пленникам и болтать с ними, питаться за свой счет в ресторане внизу. Вестибюль был занят охраной; один караульный стерег дверь на улицу; второй стоял на втором этаже возле двери туалета и проверял, чтобы все, кто заходил туда, выходили обратно – окно туалета открывалось во двор, а под ним располагался низкий навес, так что вылезти через него было бы сравнительно несложно. Караульные были из лейб-гвардии Атаманского полка, который тоже присоединился к красному восстанию, но их отношение к нам походило на отношение конвойных с нашей батареи: в новой роли тюремщиков прежних своих командиров они чувствовали себя очень неловко.
Пара дней прошла спокойно. Мы не знали этого, но правительство атамана Каледина в Новочеркасске пыталось начать переговоры с мятежниками. Переговоры ни к чему не привели, и белые партизаны капитана Чернецова вновь пошли в наступление.
Около полудня 15/28 или 16/29 января 1918 г. капитан Дубенцов из лейб-гвардии Казачьего полка принес из ресторана новости, которые вызвали общее возбуждение пленников тюрьмы-гостиницы. Он завтракал за столиком у окна еще с одним офицером, когда к окну с проклятиями и угрозами подошел, шатаясь, какой-то человек оборванного вида. Он оперся на стекло и прижал к нему обе ладони на уровне груди – так, чтобы клочок бумаги, прижатый между стеклом и ладонью, был хорошо виден изнутри, но совсем не виден снаружи. Караульный у дверей гостиницы крикнул, чтобы бродяга убирался прочь, и в конце концов тот ушел – но не раньше, чем легкий кивок капитана Дубенцова показал ему, что сообщение, написанное большими печатными буквами на клочке бумаги, прочитано. В записке было написано:
«ЧЕРНЕЦОВ ВЧЕРА ВЗЯЛ ЗВЕРЕВО. СЕГОДНЯ ЛИХУЮ. ЗАВТРА КАМЕНСКУЮ. ОНИ ПЕРЕВЕДУТ ВАС В ВОРОНЕЖ. КТО МОЖЕТ – БЕГИТЕ».
Лихая была соседней железнодорожной станцией в 15 милях к югу от нас, Зверево – следующей. «Они», очевидно, означало местных большевиков, а в Воронеже, в ста пятидесяти с лишним милях к северу, заседало правительство неказачьей области того же названия, где нам нечего было надеяться на такое же мягкое обращение, как среди своих казаков.
В тот же день после наступления темноты на второй этаж нашей гостиницы поднялся комиссар-большевик в штатском и высокомерно приказал всем одеться и построиться. Несколько офицеров тут же набросились на него, сбили с ног и навалились сверху. Кто-то, очевидно, дотянулся до горла этого наглого типа, потому что вскоре его испуганные крики о помощи сменились хриплым бульканьем.
Первым на помощь ему бросился казак, дежуривший за углом коридора у двери в туалет. Я не стал ждать выяснения судьбы неудачливого комиссара, а бросился в неохраняемый теперь туалет; следом за мной понеслись Хоперский и какой-то военврач, который, должно быть, понял, что у нас на уме. Створка окна в туалете, которая открывалась во двор, была довольно маленькой; я отдал свой полушубок Хоперскому, просунул одну ногу в окно и затем, пригнув голову и плечи и вытянув руку вниз к колену, вывернулся из окна на подоконник и спрыгнул на покрытую снегом деревянную крышу навеса в трех-четырех футах внизу. Хоперский выкинул мне все наши полушубки, затем он сам и доктор присоединились ко мне. Было очень холодно, так что мы сразу же натянули полушубки снова.
Быстрый осмотр внутреннего дворика принес обескураживающие результаты. Дверь на улицу располагалась в низкой арке, прорезавшей первый этаж двухэтажного здания, так что перелезть через нее было невозможно. Сама же дверь, очень массивная и крепкая, была заперта.
Наш наилучший шанс, по всей видимости, лежал в другом конце двора, где одно из замыкающих двор зданий на некотором протяжении было одноэтажным. У военврача был самый легкий и короткий полушубок, поэтому мы решили, что первым пойдет он. Однако, забравшись с нашей помощью на крышу, он не стал помогать нам подняться, как договаривались, а двинулся дальше один. Нам казалось, что его сапоги издают на металлических листах крыши буквально адский грохот. Он перебежал на другую сторону здания, спрыгнул в соседний сад и исчез. Я не знаю, кто был этот сукин сын, но не перестаю проклинать его, стоит мне подумать о том вечере.
Хоперский был гораздо легче в кости, чем я, поэтому я пошел первым. Он встал у стены, пригнувшись и упершись ладонями в колени, а я забрался ему на спину,