В комнате матери помещалась изразцовая печь, почти такая же, как в их прежнем жилище, и нагревавшая обе комнаты, так что в холодную погоду и зимой было очень тепло, и можно было холодными вечерами запекать каштаны и готовить пиво с корицей и сахаром. Андреас все намеревался позвать мастера хорошего и переделать изразцы, ему хотелось новые, с другим, более изящным и красивым рисунком; но так и не довелось ему исполнить это свое желание.
Когда бывало холодно на улице, матери все казалось, что холодно в комнате сына, ведь печь была в ее комнате. Перед сном она приходила в его комнату и нагревала его постель медной грелкой с наложенными в нее углями. Она часто спрашивала его, не холодно ли ему ночью, и хотя он всегда отвечал, что нет, она будто и не помнила и спрашивала снова. Ночью она бесшумно как тень возникала в полутьме комнаты сына и укрывала его еще одним теплым одеялом. Утром он выходил к ней и говорил:
— Мама, зачем? Мне ведь не холодно…
Но она отвечала уже немного почти старчески ворчливо:
— Не холодно не холодно, а ноги у тебя совсем холодные были ночью!..
И тотчас напоминала ему, чтобы он не забыл надеть поверх теплых чулок носки из толстой шерсти.
Другому юноше эта материнская заботливость показалась бы, наверное, докучной; наверное, он принялся бы нетерпеливо и досадливо противоречить матери, как это обычно и бывает; и в результате оба чувствуют себя мелочно озлобленными, обиженными и издерганными, словно обоих их долго и бесцельно дергали, как дергают ребятишки деревянных кукол на ниточках. Но Андреас был не таков. Он способен был как бы чувствами своими проникнуть в душу матери, все понять, и потому всегда говорил с ней ласково и улыбался ей, исполнял ее просьбы, хотя и чаще всего исхитрялся потихоньку снять открыто надетые носки из толстой шерсти и уйти в чулках. Он никогда не грязнил свою чистую душу мелочными ссорами с матерью, а если даже и противоречил ей, случалось, то всегда с улыбкой добро-насмешливой и милой, и всегда уступал ей. Улыбка сразу делала его похожим на мать, сразу становилось ясно заметно, что у него такой же мягко закругленный кончик носа, как у нее…
* * *
Когда Элиас Франк пришел к Гогенлоэ по поводу дела Елены, тот спросил о его сыне, правда ли, что мальчик уже известен как хороший мастер. Элиас Франк скромно отвечал, что, пожалуй, это правда. Гогенлоэ тогда мимоходом сказал, что, вероятно, закажет Андреасу кое-какую работу. Но прошло не так уж мало времени, Андреасу исполнилось пятнадцать лет, и только тогда Гогенлоэ вспомнил о своем намерении.
Однажды вечером пришел из городского дома Гогенлоэ в скромное жилище Андреаса и его матери слуга в одежде традиционных цветов семейства Гогенлоэ, то есть в черно-красной, и передал, что его господин просит Андреаса Франка завтра явиться в городской дом Гогенлоэ. Понятно было, что, в сущности, это и не просьба, а приказ. Елена разволновалась и плохо спала ночью. Вроде бы никакая опасность не грозила ее сыну, но любая возможность, любая невольная нужда в общении с высшими, знатными и богатыми, всегда вызывала в ее душе волнение и страх. Андреас не боялся, старался успокоить мать, но чувствовал, что и ему сделалось как-то немного тревожно и не по себе. На следующий день он отправился в городской дом Гогенлоэ. Там его не хотел впускать привратник и даже замахнулся на него.
— Скажите, что пришел Андреас Франк, ювелир, скажите вашему господину, — спокойно сказал Андреас привратнику.
— Нет здесь моего господина и не стану я уходить со своего места ради мальчишки, который сам не знает, что говорит!
Андреас почувствовал досаду и хотел было уйти, но представил себе, как встревожится мать, когда ему придется рассказать ей, что привратник не пустил его и что он подосадовал и ушел. Андреас терпеливо повторил свою просьбу. Тогда привратник замахнулся на него и воскликнул (видно, был человек с больным, уязвленным самолюбием):
— Эти грязные христопродавцы так и лезут повсюду! — воскликнул привратник.
Андреас не сразу понял, о чем идет речь и за кого его принимают. Но быстро понял и не ощутил ни унылой растерянности, ни досады, ни злобы, а только ответил с достоинством:
— Я такой же христианин, как и ты. И поэтому пойди, добрый человек, и скажи о моем приходе. Я — Андреас Франк, ювелир, мне велено прийти сюда.
Андреас говорил с таким достоинством и в то же время так доброжелательно, что и привратник вдруг почувствовал себя и вправду тем, кого принято называть «добрым человеком», почувствовал себя человеком почтенным и уважаемым, которому и в голову не придет мучить других болезнью своего уязвленного самолюбия, потому что уязвленного самолюбия у него нет. Но какое-то давно уже неведомое чувство смущения все же помешало ему заговорить с этим юношей по-доброму.
— Жди здесь. Сейчас пойду скажу, — хмуро и смущенно и быстро произнес привратник.
Затем он ушел. Андреас остался ждать его и вдруг стал думать о том, не унижает ли косвенно его приятелей и родных из еврейского квартала то, что он сказал этому грубому человеку: «Я такой же христианин, как и ты», и еще и назвал его «добрым человеком»… Но ведь в глубине своей души самый отчаянный злодей чувствует себя добрым, пусть хотя бы по отношению к самому себе. И самая черная душа жаждет, хочет, чтобы озарил ее светлый свет доброго имени, и это важнее, чем даже хлеб. И, должно быть, потому Христос и сказал Марфе, что она печется о многом, а ему одно лишь нужно. Это одно — разве это не есть бескорыстная доброта не для телесных нужд, а для души? Разве это не есть преодоление в себе досады и злобы и признание достоинства и доброты в том, кто стоит напротив тебя?.. Тут Андреас подумал, что в еврейском квартале Михаэль сказал бы, например, очутившись в сходной ситуации: «Я такой же правоверный иудей, как и ты»… Но тогда… все то, что именуется христианством или иудейством, это… это, в сущности, лишь разделяет мелочно… А есть определенные стремления к добру и злу, определенные свойства, и все они одинаковы у всех людей, ведь и тела у всех людей, в сущности, сходны, и у каждого есть сердце… Но почему людям свойственно отделяться друг от друга множеством мелочных ограничений, законов и правил? Вот птицы собираются в стаи… Но у каждой породы птичьей одна птица сходна с другими птицами своей породы и не сходна с птицами иной породы телесно… Но люди все телесно сходны… А тоже собираются в стаи, и нужно им чувствовать, чтобы рядом, неподалеку жили еще другие людские стаи, и чтобы все эти стаи враждовали друг с другом, стая людская — с другой людской стаей, и человек — с человеком… Человеку, чтобы жить полно и сильно, нужна вражда; нужно, чтобы он чувствовал, что его ненавидят, и сам бы ненавидел…