— Ты не слуга и не носильщик, — строго сказала ему сестра.
Он взял один большой узел и свой маленький узелок с хлебом и пошел следом за служанкой. Она шла молча и не огладывалась. Он боялся случайно нагнать ее и следил за своими шагами, чтобы держаться строго за ней и не оказаться случайно рядом. В мастерской он, конечно, выложил хлеб из маленького узелка на стол, чтобы все ели. Но уже на другой день понял, что сестра мужу рассказала этот случай с хлебом. Михаэль стал давать ему хлеба и другой еды больше, чем остальным. Сначала это смутило Андреаса, но он вскоре заметил, что все в мастерской принимают это как должное и стал охотно есть, ему и вправду хотелось много есть; наверное потому что он сильно рос и много работал. Кроме того, в еврейском квартале не ели ни ветчины, ни сала, ни свиной колбасы, на эти кушанья был наложен запрет вероучением; а мальчик привык дома именно этими лакомствами насыщаться, и потому в мастерской ему надо было есть больше, чтобы почувствовать себя сытым. И еще — когда он после вспоминал этот случай с хлебом — вроде бы все логично было, но все же в этом логичном и доброжелательном поведении сестры и ее мужа он ощущал какое-то странное заискивание… Или ему казалось?.. И было как-то странно похоже на то, как Михаэль когда-то держал себя с этим Дитером, покупателем серебряной уксусницы, наемником Гогенлоэ. Вот оказывается, Андреасу это запомнилось, ведь тогда он получил золотую монету — что-то вроде первого своего заработка. Но об этой монетеон очень редко вспоминал… И еще одно — он подумал, что у служанки не было этого странного и тревожного заискивания, и он был даже благодарен ей за это, хотя кое-чем иным она его и смутила. Но то, иное, ощущалось легким пустяком в сравнении с этим, странным и тягостным…
Во время эпидемии заразной лихорадки умерли сестра Елены и муж сестры. У них не было детей. Никаких родных у мужа не осталось и, казалось бы, единственной наследницей могла считаться Елена. Тем не менее оказалось, что на землю, дом и имущество претендуют помимо нее один из отпущенных крепостных Гогенлоэ, а также монастырь. Претензии крестьянина основывались на том, что его покойная тетка была когда-то замужем за каким-то дальним родственником мужа сестры Елены. Настоятель же монастыря уверял, что муж сестры Елены при жизни своей дал обещание, что все его имущество, и дом, и земля отойдут монастырю после его смерти; и, мол, это обещание могут подтвердить монастырские свидетели. Казалось бы, при таких обстоятельствах Елена никогда ничего не получит. И ради себя она не стала бы ничего добиваться. Но ей жаль было обездоливать сына, ведь он на все это имел законное право, зачем же все это кому-то уступать… Но мальчику она ни о чем не говорила. А сама задумалась, что же делать… Решила пойти за советом к отцу мальчика. Ведь он судья, он все правила и законы знает. Сейчас она не испытывала неловкости, желая обратиться к нему, ведь это делается для сына, Андреас скоро станет совсем взрослым, ему нужны будут деньги, он захочет жениться… Но Андреасу она о своем желании обратиться за помощью к его отцу ничего не сказала. Одержимый горделивостью ранней юности, он, конечно, начал бы протестовать, противиться, сердиться… Потому она ничего ему не сказала…
Все же она волновалась, идя в суд; и сама не могла понять, почему; ведь память о давней любви давно похоронена и она может сказать, что ничего не помнит, ничего не чувствует. Может быть, и странно, но это волнение ее совершенно исчезло легко, когда она увидела его, судью. В сущности, она впервые в своей жизни видела его судьей, в суде. Идя сюда, она еще волновалась, потому что представляла себе, как трудно будет выговорить эти слова объяснения, что, вот, она пришла к нему ради сына, ради его сына… Так мучительно-унизительно будет эти слова говорить… Но когда она уже вошла в большую комнату с этим сводчатым потолком темным, и увидела его на стуле с высокой, прямой и жесткой спинкой, и рядом помощник наклонился над столом и что-то записывал; и она вдруг поняла с облегчением, когда он посмотрел на нее, поняла, что сейчас они чужие, и что не надо говорить ему о сыне, он и сам понимает, что она пришла ради сына, и не откажет…
Он приложил к глазам свои стеклышки в серебряной оправе, глаза его сразу увеличились. Она поспешно отвернулась; она боялась, что эти большие темные выпуклые глаза вдруг сделают его близким ей и будет ей больно. Стеклышки были те, прежние. Он как будто понял ее ощущение и отложил стеклышки на стол.
Он велел ей пройти в соседнюю небольшую комнату через раскрытую дверь, обитую черной гладкой кожей; поднялся сам из-за стола и вышел к ней. Но когда они остались наедине, у обоих еще укрепилось чувство этого спокойного взаимного отчуждения, и они оба совсем успокоились и даже тихо, спокойно обрадовались.
Елена изложила спокойно и ясно обстоятельства дела. Элиас Франк внимательно и умно слушал ее. Когда она замолчала, он сказал:
— Я рад оказать помощь своему сыну.
Голос его был спокойным и доброжелательно-отчужденным.
Разумеется, невозможно было Елене вести тяжбу с монастырем и с человеком, которому покровительствовал Гогенлоэ. Она еще подумала, что, наверное, настоятель помнит, как она, по сути, отказала, когда он предложил ей отдать Андреаса в монастырь. Может быть, сейчас воскресла прежняя обида, и настоятель как бы мстит ей? Но об этом она не стала рассказывать Элиасу Франку. Он подумал и поступил вот как: отправился к самому Гогенлоэ, решив воспользоваться двумя следующими обстоятельствами — первое заключалось в том, что у семейства Гогенлоэ давно уже были натянутые отношения с монастырем, по разным причинам периодически производилось межевание земли и в результате возникли спорные и довольно большие участки; второе же обстоятельство заключалось в том, что один из братьев Гогенлоэ однажды обращался к Элиасу Франку, когда хотел разъехаться с женой и надо было делить имущество, тогда Элиас Франк сумел помочь ему, теперь именно его отпущенник претендовал на наследство, оставшееся после смерти родных Елены.
Элиас Франк уже давно знал, что в некоторых случаях именно правда хороша, маленькая искренняя удобная правда. Кажется, это как раз был такой случай. Элиас Франк отправился к самому Гогенлоэ и честно рассказал, что наследство, которое желает получить Елена, фактически пойдет его, Элиаса Франка, сыну. Он также сумел удачно намекнуть на то, что ведя тяжбу с монастырем в защиту попранного права одинокой беззащитной женщины и ее сына-подростка, к тому же известных своим хорошим поведением, Гогенлоэ и сам будет выглядеть защитником обиженных и униженных, а подобная репутация всегда может пригодиться ему в дальнейшем, когда понадобится ему привлечь людей к себе для каких-то своих дел. Элиас Франк посоветовал Гогенлоэ и судью, своего знакомого, который мог бы разобрать эту тяжбу. Сам Элиас не мог открыто участвовать, все знали, что Елена была его женой, а Андреас приходится ему сыном. Элиас Франк знал, что его открытое участие в тяжбе в пользу сына люди расценили бы дурно. Гогенлоэ отстранил из этого дела своего отпущенника, затем с помощью судьи, знакомого Элиасу Франку, повел тяжбу с монастырем и выиграл ее. Имущество, земельный надел и дом были переданы Елене.