популярной среди рабочих. Поэтому будут ждать, что им процесс даст возможность отклонить. Главная задача теперь: тут организовать нажим в массах. Это будет туго, ибо организационные способности наших людей минимальны»[436]. Боевая ничья по итогам встречи трех Интернационалов привела его к выводу, что Коминтерн начал политику единого рабочего фронта не с того конца — вначале нужно было показать ее практическую пользу в отдельных странах, не выходя на общеевропейский уровень.
Единственная встреча комиссии девяти состоялась 23 мая 1922 года, когда Генуэзская конференция уже завершила свою работу. Радек сообщал в Москву, что все было решено заранее — после того, как лондонцы уговорили венцев принять участие в особом конгрессе в Гааге, не пригласив на него делегацию Коминтерна, разрыв представлялся лишь делом техники. Для социалистов поводом стало подавление меньшевистских восстаний в Грузии, для коммунистов — нежелание партнеров принимать на себя обязательства по проведению всеобщего рабочего конгресса[437].
Верный себе, по возвращении в Москву Радек добавил сюда еще и геополитическую составляющую: «Социальный смысл условий Второго и Двухсполовинного Интернационалов состоял в следующем: если вы хотите, чтобы мы вместе боролись против наступления капитала в Западной Европе, отдайте украинскую пшеницу, кавказскую нефть и т. д. мировому капиталу». Напротив, обещание делегации Коминтерна не применять смертную казнь по итогам процесса над эсерами объяснялось желанием «опровергнуть мнение отсталых масс, что с такими кровожадными людьми невозможно вступить в единый фронт»[438].
После того, как на заседании 23 мая лейборист Макдональд и Карл Радек зачитали ультиматумы своих Интернационалов[439], обвинив друг друга в срыве апрельских соглашений, комиссия девяти тихо скончалась. Этот день стал воистину «черным вторником» европейского рабочего движения, хотя он лишь превратил в свершившийся факт накапливавшиеся годами тенденции взаимного отчуждения. Только равноправное, основанное на разумном компромиссе соглашение руководства Интернационалов могло бы в тех условиях обеспечить единый рабочий фронт. Последующие попытки и Коминтерна, и Рабочего социалистического интернационала (РСИ)[440] создать такой фронт только снизу являлись, по сути дела, отрицанием идеи политического сотрудничества всех европейских социалистов.
Зиновьев на протяжении нескольких последующих лет претендовал на то, чтобы связать выработку новой тактики уж если не со своим именем, то как минимум с инициативой Ленина, всячески пытаясь отодвинуть Радека на второй план. Это стало гораздо легче после того, как последний присоединился к Троцкому и получил категорический запрет на вмешательство в дела «левого» руководства КПГ. Председатель Коминтерна прибегал к историческим аналогиям, предупреждая его лидеров, что очень боится «голого отрицания единого фронта (чем охотно занимается Рут Фишер). Тактику единого фронта не Радек выдумал — Радек только извратил и опошлил ее. Тактику эту выдвинул и обосновал Ленин»[441]. Переписывание прошлого в угоду настоящему являлось для левых радикалов любой эпохи необходимым условием политического выживания, и лидеры большевизма владели им в совершенстве.
2.14. Вновь на дипломатическом паркете
Для Радека, который не был способен слишком долго сосредоточиваться на одной задаче, попытка налаживания сотрудничества трех рабочих Интернационалов оказалась не более чем эпизодом борьбы коммунистов за место под солнцем. Он не упоминал о ней ни в публицистике, ни в публикациях своих речей и статей. Очевидно, его задела за живое резкая, несправедливая по сути критика Ленина за излишнюю уступчивость, как и любой другой человек, наш герой не любил чувствовать себя мальчиком для битья. Не нравились ему и ежедневные директивы Зиновьева, выдержанные в безапелляционном тоне: к моменту начала суда над эсерами необходимо прибыть в Москву, «но пока Вам важно быть в Берлине для налаживания кампании по поводу процесса социалистов-революционеров»[442]. Сказывалось и то, что после берлинской встречи трех Интернационалов Радек выступил на закрытом мероприятии КПГ и тут же получил предупреждение германского правительства, что в случае повторения подобного будет выслан из страны[443]. Второй раз уходить на нелегальное положение и рисковать очередным арестом Радеку уже не хотелось.
Гораздо безопасней было метать громы и молнии в адрес Второго Интернационала, на руках которого кровь миллионов убитых и покалеченных в мировой войне, сломанные судьбы революционеров, томящихся в буржуазных застенках, и т. д. Так выглядело прощальное письмо делегации Коминтерна на берлинской встрече, написанное, очевидно, Радеком, и обращенное к лейбористам. Срыв всемирного рабочего конгресса поставил на кон судьбу 47 эсеров, обвиненных на московском процессе в преступлениях, за которые им грозила смертная казнь. «Головы подсудимых для вас — не более чем разменная момента, звоном которой вы закрываете глаза политических детей на свой собственный постыдный союз с буржуазией»[444]. Полемика подобного уровня не оставляла надежд на то, что рациональные доводы сторонников тактики единого рабочего фронта заглушат треск ее пропагандистской упаковки.
Оставив борьбу за единство рабочих организаций, Радек моментально переключился на работу, которую вел с лета 1921 года и которую на какое-то время отставил на второй план — завязывание деловых контактов с военной и политической элитой Веймарской республики. Фактически это было второе издание «моабитского салона», правда, на сей раз Радек находился на свободе и выступал в роли не столько члена тайной организации революционеров, сколько представителя великой державы, пытавшейся вернуть себе законное место в европейском концерте.
Его цинизм и хладнокровие, равно как и способность в нужный момент снять идеологические шоры и называть вещи своими именами, пришлись ко двору немецким генералам, которые мечтали о реванше за поражение в Первой мировой войне, но не решались открыто разорвать Версальский договор, запрещавший Германии иметь военную индустрию и современную армию с танками и авиацией. И то, и другое можно было получить, наладив сотрудничество с другим «парием Версаля» — Советской Россией[445]. Для Москвы же не было ничего более желанного, чем клин, вбитый между вчерашними врагами. На марксистско-коминтерновском новоязе это называлось «использованием межимпериалистических противоречий», и Радек в данных вопросах неоднократно проявлял свои недюжинные способности.
Уже в августе 1921 года вопрос о подписании тайного договора с германскими военно-промышленными кругами был согласован, и он информировал Кремль (стиль нашего героя все еще выдавал в нем иностранца и неофита): «Если цель наша — иметь дело с германским консорциумом, дабы воспользоваться им против антантовского и не допустить создания монопольного положения антантовского капитала — будет наперед уничтожена, то положение наше будет более затруднительное. Военные круги боятся этого, ибо это означает, что они будут отшиты от дела и никакая военная индустрия не будет создана… Принимая предложение Коппа[446], Политбюро руководствовалось двумя моментами: стремлением создать конкуренцию трестов, второе — поддержать в Германии клику, так или иначе враждебно настроенную