– На этот ваш вопрос мне очень легко ответить, – сказал я, – потому что там стоял мой собственный полк.
Она кивнула и, не тратя более слов, вытащила альбом и с головой ушла в работу. Передо мной лежала знакомая дорога. Я много раз ездил по ней, но впервые мне попался компаньон, который искал моего общества, который требовал от меня точности в воспоминаниях, а потом вдруг неожиданно обрывал разговор. Она всматривалась вперед, щуря глаза от напряжения, опускала взгляд на бумагу, потом снова поднимала голову. Ее изящная рука со спокойной уверенностью порхала над альбомным листом. Она занималась своим делом тщательно и сосредоточенно, без колебаний и показных раздумий.
Мы достигли замка Шато д’Огмонт, величественно возвышавшегося в окружении садов и огородов.
– На самом деле это всего лишь удобный и уютный сельский дом, помещичья усадьба, – улыбнулся я. – В пороховом дыму – мы с вами однажды уже говорили об этом, если мне не изменяет память, – французы приняли его стены из красного кирпича за роту гвардейцев, после чего открыли по ним ураганный огонь.
Она рассеянно кивнула, настолько уйдя в свою работу, что я умолк.
– Продолжайте, я слушаю.
– Легкая пехота окопалась в саду, и они сдерживали противника долгое время. А это двенадцать тысяч французов, причем отборные войска. Оборону держали двенадцать сотен солдат второй и третьей роты полка королевской гвардии. И они выстояли! Но потом… Их осталась всего горстка.
Она опять кивнула.
Наконец по моей команде экипаж снова покатился вперед, по огромному смертному полю, на котором совсем недавно, сражаясь до последнего солдата, проливали кровь полки и бригады, ослепшие от дыма и оглохшие от разрывов.
С резким вздохом мисс Дурвард опустила альбом на колени.
– Я могу нарисовать все, – негромко сказала она. – Я могу нарисовать все неровности местности, все деревья и все здания. Я могу отправиться домой, взглянуть на униформы и правильно передать все цвета и положение пуговиц – публике нравится военная форма. Я могу отобразить, как обученные солдаты сражались, не щадя своей жизни. Я могу изучить анатомию – или, во всяком случае, ту ее часть, что общество позволит мне изучить. Я могу нарисовать лошадей, могу нарисовать раны – не слишком ужасающие, разумеется, чтобы не отпугнуть покупателя и внушить ему лишь легкий трепет. Ну, и не следует забывать о мужестве, опасности, капельке страха. В торговой лавке или типографии у клиентов начинает чаще биться сердце, в глазах появляется удивленное и взволнованное выражение, как если бы они увидели красивую женщину… – Она умолкла.
В голове у меня поселилась сверлящая боль, глаза щипало, словно в них насыпали песка, но я все-таки попытался понять, что она имеет в виду.
– Вы хотите сказать – я не ошибаюсь? – что смотреть на батальное полотно – это то же самое, что смотреть на воплощение страсти, или потери, или страха. Оно пробуждает в зрителях сострадание и ужас. В своей работе, подобно актеру на сцене, вы стремитесь воплотить и вызвать в воображении именно эти чувства.
– Естественно, – заявила она, поворачиваясь ко мне и нахмурившись, словно была не в состоянии подобрать нужные слова, чтобы выразить свою мысль. – Но… должна ли я это делать? Не грешно ли это – зарабатывать деньги на смерти?
– В мемориалах и воспоминаниях нет греха или позора. Они служат лишь для утешения тех, кто потерял близких, возможно, даже для того, чтобы помочь им смириться с потерей. А передача новостей – благородное дело. Граждане имеют право знать, что делается от их имени.
– Да, но я-то делаю вовсе не мемориал, да и Ватерлоо более не представляет собой новость первой величины. Я делаю деньги на желании людей вкусить чуточку ужаса, дабы разнообразить собственную жизнь. Я продаю удовольствие, которое доставляет страх. Смотрите! – Она подалась вперед, чтобы обратиться к вознице: – Arretez-vous la, s'il vousplait![38]
Тот натянул вожжи, кони замерли, и она выскочила из экипажа раньше, чем я успел предложить свою помощь. Ступив на землю, она повернулась ко мне и сказала:
– Не хотите остановиться здесь? Эту часть поля битвы вы должны знать лучше всего.
Так оно и было в действительности. Но я с величайшим трудом, чего со мной уже давно не бывало, спустился в песчаный карьер у подножия холма, который нам было приказано удерживать во что бы то ни стало. Я как будто раздвигал собственным телом волны жара, струившегося с безоблачного неба. Мисс Дурвард быстро поднялась на небольшое возвышение и теперь стояла в редкой тени деревьев, оглядываясь по сторонам. Когда я оказался рядом, она как ни в чем не бывало продолжила наш разговор, словно он был прерван всего несколько мгновений назад.
– Если бы только я могла нарисовать картину так, как вижу ее сейчас… Битва буквально ожила перед моими глазами, ожила так, какой она никогда не будет ни на печатной форме, ни на листе плотной бумаги весом в двенадцать унций. Если бы только я могла передать эту сцену так, как вижу ее сейчас, чтобы зритель увидел ее моими глазами… Вот это было бы честнее! Вы понимаете?
– Боюсь, не до конца, – ответил я. В моей голове уже начал стучать многотонный молот.
Она схватила меня за плечо и развернула лицом к простирающемуся пейзажу.
– Смотрите! Взгляните на эти холмы и поля! Постарайтесь запечатлеть их в своей памяти! Вы никогда не увидите их такими в золоченой раме на стене гостиной!
Я всматривался в даль, как она и просила. Жара сегодня была просто удушающей, перед глазами у меня все дрожало и расплывалось. Нашу дикость и свирепость пронумеровали, заковали в цепи, одели в военную форму, наши животные инстинкты взнуздали и запрягли. Мы стали маленькими зубцами огромного механизма, мы цеплялись друг за друга и приводили его в движение. И вдруг вокруг меня раздались крики протеста, возник оглушительный шум, и я ощутил запах страха. Пыль резала мне глаза, забивала рот, закупоривала уши. Я более ничего не слышал, не видел, не мог дышать. В глазницах у меня скопилась кровь, горячая и жгучая. Дыхание прекратилось, сердце замерло, мысли рассыпались. Остался только скрежет механизма…
Первое, что я ощутил, придя в себя, это маленький сучок, впившийся мне в щеку. Потом до меня донеслось пение птиц над головой, негромкий шелест листьев на деревьях, и они каким-то образом заглушили шум крови у меня в ушах. Я открыл глаза и с ослепительной ясностью, вызванной крайним истощением, увидел, что время и солнечные лучи способны сгладить даже острый конец давно засохшей, сломанной веточки. Рядом со мной на коленях стояла мисс Дурвард.