Читать интересную книгу Гражданин Города Солнца. Повесть о Томмазо Кампанелле - Сергей Львов

Дионисий изменился за дни скитаний. Он давно расстался с монашеским одеянием. В иноческой рясе по горам не покарабкаешься. У него отросла борода. Стало видно, как он немолод. Он не расставался с посохом, грозным, как палица, и оружием, что само по себе страшный грех для человека, принявшего монашеский обет. Живым он в руки преследователям не сдастся. Отринет заповедь «не убий»! Он мало чем отличался теперь от фуорушити. Вместе с ними шел, вместе с ними спал, когда в пещере, когда просто на травяной подстилке у костра, говорил на их наречии, словно создан для такой жизни. Только внимательно вглядевшись, можно было заметить, что его терзает неотступное страдание. Мавриций думал, что товарищ заболел. Но то была не болезнь. Дионисий мучил себя вопросом, не погубил ли он Кампанеллу, когда совлек его с пути ученых занятий. Может быть, друга уже нет в живых? С ним уже расправились в тюремной камере? Маврицию легче. Он человек действия. Сейчас его занимало одно: перехитрить погоню, оторваться от преследователей, уйти. Им и в бегстве владел азарт! Сегодня не сделать новой ошибки, сию минуту не дать себя поймать! На одном из привалов предводитель фуорушити, помявшись, сказал, что дальше они не пойдут. Они и так уже ушли от родных мест слишком далеко. Дальше — все чужое. Даже покинув родные селения и начав сражаться, фуорушити оставались крестьянами. Оторваться от своих деревень, полей, виноградников они не могли. Дионисий понимает их. Он и сам не в силах расстаться с Калабрией. Что ему делать на чужбине? Он сказал Маврицию, что возвращается вместе с фуорушити. Тот потрясенно пытался его отговорить. Не смог.

— Значит, весь этот тяжкий путь мы прошли напрасно?

— Почему же? Мы скрылись от погони. Никто не ждет, что мы вернемся. А мы вернемся!

Мавриций не согласился с другом. Решил идти дальше. Горьким было их прощание. Свидятся ли они снова?

Глава XLVIII

Все трое свиделись в тюрьме. Дионисия схватили на пути к родным местам. Мавриция — в гавани: он надеялся спастись морем. Их доставили в ту же тюрьму, где был Кампанелла и где к этому времени была собрана большая часть заговорщиков. Ксарава не хотел никого выпускать из своих рук. Он спешил: вице-король торопит со следствием, не хочет, чтобы в процесс вмешалась Святая Служба. Папский нунций в Неаполе уже не раз требовал, чтобы заговорщиков передали в руки инквизиции. «Кесарю — кесарево, богу — богово», — несколько неожиданно процитировал он по этому поводу.

Между тем следствие разрослось, стало жить по своим таинственным законам, как чудовище, постоянно требующее новой пищи. В ней нет недостатка. Испанские канцелярии завалены доносами. И хотя были изветы, шитые белыми нитками, следователи давали им ход. Неповинного человека вызывали на допрос. Он приходил, трепеща. Кругом так много арестов, столько разговоров о пытках, да и первые казни всех потрясли! Ему объявляли, что против него есть неопровержимые улики, но им можно не давать хода, потом отправляли поразмыслить. Размышлять приходилось в камере. Разговоры, которые велись там, многих сразу же делали сговорчивыми. Большие деньги за время следствия перешли из рук в руки. Немало чиновников стали богачами. Дело так распухло от доносов, от показаний мнимовиновных, от велеречивых обоснований того, почему они следствием обеляются, от казуистических доказательств вины тех, кто ни в чем не виноват, но не сумел откупиться, что разобраться в сути дела было нелегко. А чиновники и не собирались никому облегчать эту задачу. Каждый, кто занимался следствием, чувствовал — ему достался кусок жирного пирога, и он не собирался уступать своей доли. Так думал и последний протоколист и сам прокурор Ксарава. Поговаривали, что многим почтенным дворянским семьям, даже епископам пришлось откупиться от Ксаравы. Ведь он был не только прокурором, но и калабрийским фискалом, контролирующим сбор налогов, и хорошо знал, кто чем владеет. Пока шел процесс, Ксарава приценивался к замку, прежний дом казался ему тесен.

Для узников следствие означало великую опасность, лишения, муки, угрозу самой жизни, несчастье их родных и близких. А для тех, кто вел следствие, оно — счастливейшая возможность обогатиться, возвыситься, получить награду, передвинуться на одну, а то и на несколько ступенек выше, заслужить одобрение двора — неаполитанского, а может быть, и мадридского. Как ни посмотри, редкая удача. А если для этих успехов надо терзать людей, ну что ж! Такая служба, и если не я, найдется другой, может еще суровее. Так уж лучше буду я! Так рассуждали те, кто приказывал отправить подследственных в пыточный подвал и определял, как и сколько времени терзать их. А скорее всего, они вовсе не рассуждали об этом. Пытки — непреложная данность мира, в котором они живут. Только безумец может усомниться в пользе этого установления.

Доставив Дионисия и Мавриция в тюрьму, что в Джераче, их поместили в одиночки. Кампанеллу содержали тоже в одиночке. Но даже самые толстые тюремные стены не могут помешать передаче вестей. Узелки, определенным образом завязанные на нитке, оброненной в коридоре, знак, нацарапанный на стене в отхожем месте, слова, вставленные в песню, прозвучавшую из окна камеры. Сколько веков, постоянно совершенствуясь, существует этот тайный язык? Пользовались им и в тюрьме Джераче.

Спустя некоторое время Кампанелла узнал: два его ближайших друга и помощника схвачены. Тяжелая весть! Дионисий — человек стойкий. Но никогда прежде он в тюрьме не бывал, допросам не подвергался. Сумеет ли он разгадать все ловушки? Самая сильная черта в характере Мавриция — гордость. Гордость, не позволявшая мириться с унижением родного края, сделала его одним из руководителей заговора. Гордость соединялась в нем с горячностью, вспыльчивостью. Порох! Холодный, спокойный, лицемерный Ксарава может сыграть на этих струнах души Мавриция. Выходит, собираясь на склонах Стило, им надо было толковать не только о том, какой будет республика, которую они создадут, но и как вести себя в тюрьме, как отвечать на допросах, если потерпят неудачу. Тот, кто готовит восстание, должен предусмотреть все. О возможности поражения они не думали — это ошибка. Ее Кампанелла не повторит. Но будет ли у него возможность исправить ее?

Как дать друзьям знать, что он в той же тюрьме, предупредить о том, как держаться на допросах?

Смолоду Кампанелла привык неотступно размышлять. О движении небесных светил. О несовершенстве философии Аристотеля. О смелости Телезия, решившегося опровергнуть Стагирита. О законах поэтики. О далеких странах. Но более всего о том, как должен быть устроен мир. Он привык сосредоточивать мысль на одной цели, снова и снова подступаться к ней, пока не вспыхивал ответ. Впрочем, едва возникнув, ответ этот немедленно порождал новые вопросы. И мысль снова начинала биться в преграду: Gutta cavat lapidem non vi, sed saepe cadendo — «Капля камень долбит не силой, но частым падением». Эту пословицу любил Бруно. Теперь ее твердит Кампанелла. И вот его пытливой мысли, привыкшей возноситься к тайнам мироздания и проницать секреты поэзии, приходилось биться над тем, как передать записку из одной камеры в другую, как перехитрить тюремщиков и допрашивающих, как приспосабливаться к их мышлению, разгадывать их уловки, опускаться до той логики, которой подчиняется их гнусное ремесло.

Глава XLIX

Внезапно в тюрьме началось волнение. С тюремного двора доносился цокот подков, кавалерийская труба пропела команду, раздалось шарканье ног, звон кандалов. Скоро стало известно: вице-король Ферранте Луис де Кастро граф Лемос повелел заговорщиков незамедлительно доставить в Неаполь. Непростая операция! Звуки, встревожившие тюрьму в Джераче, означали, что конвойные команды из других тюрем доставили заключенных. Теперь собирается одна большая колонна. Она должна прошагать до места, где узников посадят на корабли.

Испанский офицер, начальник конвоя, провел прескверную ночь. Узники, в кандалах, соединенные между собой общей цепью, ослабленные долгим заточением, голодом, тревогой, пытками, быстро шагать не могли. Даже если первыми поставить самых сильных, все равно вся колонна поплетется так, как идут слабейшие. Не волоком же их тащить! Вести заключенных предстояло по дорогам, на которых фуорушити — дома. За один день до назначенного места никак не дойти, а останавливаться с такой колонной на ночлег опасно. Тут не то что двойной, тут и тройной конвой будет нелишним. Было над чем поломать голову. У каждого свои заботы.

Ранним утром заскрипели засовы на камерах, забегали стражники, выгоняя заключенных в тюремный двор, где уже восседали на конях конвойные, злые, как черти, оттого что их разбудили спозаранку, что предстоит утомительный переход. Им долго вдалбливали, сколь опасны люди, которых они конвоируют, и как страшно будет взыскано с них, если они кого-нибудь упустят. Теперь они срывают досаду на пленниках, кого хлестнут поводом, кого толкнут древком пики. Капралы долго пересчитывали заключенных и тех, кто на ногах, и истерзанных, в повозках, путались, сбивались, бранились, начинали считать снова, строили, перестраивали, определяли, кому с кем идти, прежде чем замкнуть цепь, соединяющую все кандалы.