Великое умение притворяться – часть его великого искусства управлять. В творческом смысле Сталин не был оригинален, зато он являлся превосходным учеником. Он был удивительно наблюдателен и (в той мере, в какой это соответствовало его целям) удивительно восприимчив. Дьявольское искусство тактика производило большое впечатление на собеседников. Пожалуй, наш век не знал более великого тактика, чем он. Его хорошо разыгранное хладнокровие и непритязательность были только ходом в его тактической игре, продуманной, как у настоящего шахматного гроссмейстера. Мои коллеги, встречавшиеся со Сталиным чаще меня, рассказывали, что видели, как его желтые глаза вспыхивали от гнева, когда кто-то из его несчастных подчиненных попадался ему под горячую руку, или слышали, как он высмеивал кого-то из подчиненных во время приемов, произнося свои злые, насмешливые тосты. Сам я не был свидетелем всего этого. Но к тому времени, когда я впервые лично увидел Сталина, я уже достаточно долго жил в России и знал о нем немало. Я не сомневался, что передо мной один из самых удивительных людей в мире, что он жесток, беспощаден, циничен, коварен, чрезвычайно опасен, и вместе с тем – один из подлинно великих людей своего века.[31]
* * *Сразу же после того приема у Сталина я получил возможность ненадолго посетить Финляндию, где надеялся ненадолго отдохнуть от груза политических проблем. Я привожу отрывки из своего дневника, касавшиеся этого путешествия. Может быть, в них мне удалось передать чувство облегчения, которое испытывает каждый тонко чувствующий житель Запада, когда покидает Россию с ее напряженным политическим климатом и оказывается в более привычной и надежной атмосфере западной страны. Я уверен, что это чувство контраста между российской и нероссийской реальностью присуще всякому европейцу или американцу, живущему в России, даже если он этого не осознает, и оно не может не влиять на его отношение ко многим политическим проблемам. Обращаюсь к своему дневнику:
«6 сентября 1945 года
Единственным моим спутником-иностранцем оказался какой-то хмурый мексиканец, говоривший по-английски с техасским акцентом. Автобус, который должен был отвезти нас на вокзал, почему-то уехал без нас. К удивлению и огорчению нашего гида, девушки из „Интуриста“, долгое время мы находились на площади перед гостиницей, ожидая, когда приедут за нами. У тротуара стоял какой-то пустой автобус, явно не наш. Пьяный солдат подошел к этому автобусу и стал колотить в закрытую дверь, а потом спросил у швейцара, когда будет отправление. „Это не ваш автобус, – ответил швейцар. – Куда вам ехать?“ „На запад“, – сказал солдат. В это время снова пришла наша девушка из „Интуриста“ и увела нас в вестибюль гостиницы, где мы стали ждать, пока прибудет нужный нам автобус.
7 сентября 1945 года
Когда я проснулся на следующее утро, мы проезжали через разрушенный и пустынный Выборг. Лучи утреннего солнца, пробивавшиеся сквозь тучи, освещали руины зданий. В разрушенном порту также не было ни души. Но море оставалось прекрасным, словно не существовало всех этих свидетельств разрушительной мощи человека. Выехав из Выборга, мы продолжали нашу поездку по этому опустошенному и заброшенному краю.
Примерно через час наш поезд пересек теперешнюю советско-финскую границу и остановился на первой финской станции. Здесь царили порядок и чистота: новое деревянное здание вокзала, выстроенное просто и со вкусом; на чистой, недавно отремонтированной платформе стоял свежевыкрашенный газетный киоск. Однако народу на станции почти не было, и продуктов никто не продавал. Русский паровоз уехал, и наш спальный вагон вместе с двумя вагонами, в которых ехали русские, направлявшиеся на новую военно-морскую базу в Порккала-Удд, остались на вокзале в ожидании финского локомотива. Лица русских пассажиров выражали то же стоическое терпение, которое написано на лицах пассажиров во всем обширном меланхолическом русском мире. По запасным путям ехали товарные поезда, в которых в Россию везли финские товары в качестве репараций.
Перрон по-прежнему почти пустовал. Молодой финнстрелочник с плохо скрываемой ненавистью смотрел на русских пассажиров, сидевших в своих вагонах. К станции подъехала на телеге семья финских крестьян. Вполне возможно, сами эти люди недоедали, но их лошадь, сытая и резвая, отличалась живостью, не свойственной лошадям в России. На всем здесь лежала печать порядка и размеренности, свойственных буржуазной цивилизации, что всегда производит особенное впечатление на человека, отвыкшего от подобной среды.
Наконец появился финский поезд, к которому прицепили наши вагоны, и мы поехали вперед через лес, со скоростью, казавшейся удивительной после тяжелого, медленного хода русских поездов. В поезде теперь имелся хороший вагон-ресторан, а пассажиры были дружелюбными и чуждыми подозрительности. Целый день мы ехали по красивой северной стране, за окнами вагона леса сменялись озерами, фермами и пастбищами.
Русские пассажиры смотрели на все окружающее с выражением равнодушия или неодобрения. К вечеру мы приехали в Хельсинки».
* * *Следует вспомнить, что Потсдамская конференция приняла решение создать Совет министров иностранных дел (СМИД) из представителей пяти ведущих держав, воевавших с Германией и Японией. В качестве одной из первых своих задач этот совет должен был выработать мирные договоры с Италией, Румынией, Болгарией, Венгрией и Финляндией. На первом же заседании СМИД в Лондоне в сентябре 1945 года возникли распри по процедурным вопросам, отражавшим более глубокие разногласия, прежде всего по вопросу об оценке правительств, созданных под русским давлением в Восточной Европе. Чтобы разрешить противоречия, приняли предложение американцев о встрече Большой тройки, и в декабре того же года в Москве встретились три министра иностранных дел – Молотов, Бевин и Бирнс. Скажу откровенно, я воспринял эту встречу с таким же чувством скептицизма и отчуждения, как и другие встречи глав правительств. Я не верил в возможность добиться каких-то демократических решений в условиях откровенного сталинского господства в Восточной Европе. Я никогда прежде не встречался с мистером Бирнсом и не общался с ним. Я не находил смысла в попытках спасти все, что еще осталось от Ялтинской декларации об освобождении Европы. По моему мнению, не имело никакого смысла также участие некоммунистических министров в правительствах ряда восточноевропейских стран, находившихся под полным советским контролем. А потому для меня было совершенно абсурдным сохранение видимости трехстороннего единства. Отсюда чувство бессмысленности моих собственных действий по выполнению поручений, связанных с визитом нашего госсекретаря в Москву в декабре первого послевоенного года. Но некоторые мои дневниковые записи могут представлять известный интерес, как выражение атмосферы того времени и моих тогдашних впечатлений:
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});