Читать интересную книгу Как ты ко мне добра… - Алла Калинина

— Прекрати, Зойка, ну что за гадости!

— Как хочешь. Вообще-то ничего такого, вполне приличные ребята, философы или историки, черт их знает… Так что, есть любовник или нет?

— Нет. И давай поговорим о чем-нибудь другом.

— Давай о другом. На машине ездишь?

— На какой машине?

— На своей. У твоего мужа ведь была «Победа», я помню. Или продала?

Вета молчала. Если бы она призналась Зойке, что не знает, сохранилась ли Ромина машина, не спрашивала, забыла про нее, Зойка бы все равно ей не поверила. Вета неопределенно пожала плечами.

— С машиной совсем другая жизнь, — задумчиво сказала Зойка. — Надоест все — уедешь, к чертовой матери, в лес, побродишь, отдышишься, отдохнешь от всех этих харь, а там, глядишь, и опять можно крутиться… Нет, машина — это сила.

Вета опустила ложечку мороженого в кофе и смотрела, как оно тает, смешивая теплые ароматы кофе и ванили. После курева во рту было противно, и хотелось почистить зубы. Она отхлебнула из чашечки и задумалась. Все-таки хорошо, что они встретились с Зойкой, а то так бы и дулись друг на друга всю жизнь. Но, в общем-то, им все равно не поладить, Вета не любила колючих людей, никого, кроме Зойки.

Она ехала в метро и жалела, что не осталась там, в кафе. Что-то кончилось, обрубилось этой встречей. Словно она вслух призналась в своей неудаче и от этого стала окончательной неудачницей. Погасла радость от сознания, что она справляется со своей жизнью. Что это за радость, что, недосыпая и недоедая, она может поддержать свое существование? Что же это за жизнь? Тишина, пустота, одиночество. И ничего впереди. А ведь когда-то у нее был свой путь, она обязана быть ему верной. Этот путь начинался с папы, с Романа. Пусть она ошибалась, пусть за два с половиной года так ни разу и не успела поговорить с Ромой, и это было теперь уже непоправимо, все равно она останется верной себе, а значит, и папе, и Роме, и Ирке тоже. Они такие, и незачем им подделываться под кого-то другого.

Весна, поздняя и холодная в этом году, все тянулась, запаздывала. Старый клен под окном студии, собиравшийся было зацвести, так и стоял в зеленых брызгах полураспустившихся почек, а тепла все не было и не было, ветер гнал увесистые облака, одну гряду за другой. Радостное солнце выныривало на минуту и снова пряталось, и было холодно, холоднее, чем зимой, потому что отопление давно отключили.

Мария Николаевна бродила по квартире, укутанная в шаль, волоча за собой непослушную ногу. Их отношения с Ветой не стали ни теплее, ни ближе, они обе не были к этому способны, и все-таки по-своему они ужились, и главным орудием мира были лишенные выражения лицо и голос Марии Николаевны. Этот кажущийся покой был мостом между ними и им во спасение, и они, понимая это, старались не сдвинуть опасное равновесие. Каждый день Вета привычно скользила глазами по развешенным на стенах картинам, по всем этим березам, речным берегам, стогам, дачам, и со временем ей стало казаться, что она узнаёт их, что-то выплывало в ней, сладкое, щемящее, родное. Ощущение Роминого присутствия снова тепло коснулось ее. Он жил в этих пейзажах, молодой, светловолосый, смеялся хрипловатым, сдавленным, счастливым смехом, высвистывал сквозь зубы свои любимые концерты, витал где-то рядом, высокий, узкоплечий, и, может быть, это его тень лежала поперек солнечной дорожки, бегущей между сосен. Во всяком случае, ничто не мешало Вете думать, что это именно так.

— Это ведь всё Таруса, правда? — спросила она.

— Да.

Мария Николаевна покружилась по комнате, потом подняла голову и долго без выражения смотрела Вете в глаза. Из ее перекошенного рта несколько раз вырвалось паровозное пыхтение, и наконец она сказала:

— Сохраните их. Мне хотелось бы знать, что после моей смерти картины не попадут в чужие руки. Это моя единственная просьба.

Ее просьба на этот раз не касалась Ромы.

Однажды Вета из института забрела на выставку в Академию художеств. Выставка оказалась большая и интересная. Вета стояла возле натюрморта любимого своего Павла Кузнецова и размышляла о том, что он чем-то неуловимо похож на Сезанна и в то же время совершенно не похож, когда ее кто-то деликатно тронул за рукав:

— Вы меня, конечно, не узнаете…

Рядом с ней стоял парень, невысокий, ладный, с серыми волчьими глазами под легкими, чуть нахмуренными бровями. Это лицо было знакомо Вете, но позабыто, оно было из детства, из школьных лет. Ах да, конечно же это был Елисеев Е. И., муж Таньки Яковлевой, угодивший на нее по какой-то там переписке и потом, по слухам, бросивший ее и уехавший невесть куда. Но вот же почему-то очутился здесь. Она усмехнулась:

— Нет, отчего же, я вас помню, мы еще отплясывали с вами на вашей свадьбе. Вы — Женя Елисеев.

— А у вас какое-то странное имя, я опять забыл…

— Ничего странного. Елизавета, Вета…

— Почему не Лиза?

— Не знаю. С детства звали Вета. Я привыкла. По-моему, неплохое имя, мне нравится…

— А мне — не очень, — упрямо сказал Елисеев. — Можно, я буду звать вас Лиза?

— Да зовите на здоровье.

— А я вас запомнил. Вы были самая красивая из всех девушек. — Елисеев вдруг улыбнулся, заблестели зубы, вспыхнули глаза.

«Да он красавец, этот Елисеев, — растерянно подумала Вета. — Вот еще новости…» Она очнулась.

— Вы извините меня, Женя, надо идти, у меня совсем нет времени.

— Конечно-конечно, пойдемте. Вы на каком курсе? Вероятно, переходите на пятый? А я, представьте себе, только на второй. Вот сколько времени зря потерял. Зато теперь я в медицинском.

— Вы? Как странно.

— Что же тут странного? А впрочем, может быть, вы и правы. Но об этом мы в другой раз поговорим, хорошо? Можно, я запишу ваш телефон?

И тут оказалось, что они стоят уже у входа в Ветин двор, под круглым окном студии.

— Пожалуйста, — сказала Вета и помялась еще минуту, ожидая — а может быть, Елисеев еще разок улыбнется.

Но он был серьезен. Записал телефон в неуклюжую, слишком большую и, по-видимому, пустую записную книжку, аккуратно вложил ее во внутренний карман, щелкнул каблуками и наклонил голову. Вета усмехнулась и протянула ему руку. Его рукопожатие было невероятно теплым, нежным и твердым.

«Уж не влюбилась ли ты, голубушка? — с изумлением подумала она. — Что это еще за страсти?» И она торопливо вошла в дворовую арку, удрала.

Несколько дней она ждала звонка. Возвращаясь даже после недолгого отсутствия, первым делом спрашивала Марию Николаевну:

— Мне никто не звонил?

И Мария Николаевна уставляла в нее темные отсутствующие глаза и качала головой.

Но потом Вета забыла про Елисеева, глупый заскок прошел без следа. Она сдала сессию с большим трудом. Что-то такое непонятное творилось с Таней Костроминой, заниматься вместе почти не удавалось. Таня где-то пропадала, и лекции ее получить было невозможно. С другими как-то ослабли у Веты связи, и налаживать их сейчас, когда учиться осталось один семестр, было глупо, да и не о связях шла речь. В сессию хорошие лекции были нарасхват. И Вете приходилось заниматься по книгам, что в принципе было безнадежно, несерьезно. Поэтому, когда сессия наконец осталась позади, Вета почувствовала себя такой измотанной, какой не была еще никогда в жизни. Даже радоваться не было сил. А между тем приближалось событие невероятное и грандиозное — Всемирный фестиваль молодежи. И, не успев еще прийти в себя, отоспаться и привести в порядок дела, Вета кинулась в водоворот развлечений.

Ах, какое шествие открывало фестиваль! Вета стояла в самой толкучке на Садовом кольце, возле Смоленской, а мимо текли и текли разряженные, сияющие толпы гостей. Гремела музыка, перекатывались песни, мешалась чужая, непонятная, ликующая речь. Что-то переходило из рук в руки — цветы, значки, ленты, просто рукопожатия. И как кипели улицы! Что творилось по вечерам в парках, на эстрадах, в клубах! Какой праздничный, яркий был город! Вета торопилась, стараясь везде поспеть, все увидеть, услышать, ощутить чужую, незнакомую, заманчивую жизнь. Она толкалась всюду, заводила мимолетные знакомства, танцевала, пела вместе со всеми и, только когда праздник отшумел, почувствовала, что вела себя как-то непохоже на себя.

— Ничего удивительного, — сказала ей серьезная Ирка, — это закон толпы. Когда слишком много народу, всегда делаешь не то, что хочешь ты, а то, чего хотят все. Это обычно что-нибудь очень несложное…

— Все равно ведь было весело…

— Конечно, — сказала Ирка и вздохнула. Ей развлекаться было некогда. Ирка поступала в университет.

И все-таки… и все-таки она была права, что-то бесконечно упростилось в Ветином представлении о мире, рухнула, рассыпалась сказка, увяла тайна, в мире больше не существовало дикой Африки, населенной Бармалеями, львами и крокодилами, не было больше далекой Индии чудес, исчез, растворился в прошлом волшебный базар «Багдадского вора», это были сказки. Везде была земля, везде была трава, росли деревья, ползали муравьи и жили люди, в общем-то одинаковые, работали, пели песни, смеялись, целовались, думали о том же, о чем думала она, только другими словами, на других языках. И это было невероятно печально.