– А вы, сэр?
– Я читал все ее письма к бедной Люси, и в некоторых из них говорится о вас так, что, хотя я вас знаю всего лишь несколько дней, да и то по рассказам других, все же предлагаю вам свою дружбу.
Мы пожали друг другу руки.
– А теперь, – продолжал он, – позвольте попросить вас прийти мне еще немного на помощь. Мне предстоит трудная задача, но я не знаю, с чего начать. Вы можете мне помочь. Не расскажете ли, что было до вашего отъезда в Трансильванию? Впоследствии мне понадобится еще кое о чем спросить, но пока довольно и этого.
– Послушайте, сэр, – сказал я, – то, о чем вы говорите, касается графа?
– Да, – ответил он.
– Тогда я весь к вашим услугам. Так как вы уезжаете поездом в 10.30, у вас не будет времени прочесть сейчас все, но я вам дам имеющиеся у меня бумаги, можете взять их с собой и прочесть в поезде.
После завтрака я проводил его на вокзал. Прощаясь, он сказал:
– Можете вы приехать в город с женой, если я попрошу вас?
– Мы приедем к вам, когда пожелаете, – ответил я.
Я купил ему местные утренние газеты и вчерашние лондонские; пока мы стояли у окна вагона в ожидании отхода поезда, он перелистывал и просматривал их. Вдруг глаза его остановились на чем-то в «Вестминстер газетт». Я узнал ее по цвету бумаги. Он побледнел, внимательно прочел и тихо простонал: «Боже мой! Боже мой! Так скоро! Так скоро!» Мне кажется, он совершенно забыл обо мне. Тут раздался свисток, и поезд тронулся. Это заставило его опомниться, он высунулся в окно, замахал мне рукой и крикнул: «Привет мадам Мине, напишу вам, как только успею!»
ДНЕВНИК Д-РА СЬЮАРДА
26 СЕНТЯБРЯ. Действительно, нет ничего труднее конца. Не прошло и недели, как я сказал себе: «Finis», а вот уже снова приходится начинать или, вернее, продолжать свои записки. До сегодняшнего вечера не было причин обдумывать то, что произошло. Благодаря нашим заботам Ренфилд сделался чрезвычайно здравомыслящим, он покончил с мухами и принялся за пауков, так что не доставляет мне никаких хлопот. Я получил письмо от Артура, написанное в воскресенье, из которого видно, что ему намного лучше; Квинси Моррис с ним, а это для него большое утешение. Квинси также написал мне пару строк и утверждает, что к Артуру возвращается его прежняя беспечность, так что за них я больше не беспокоюсь. Что же касается меня, я снова с прежним восторгом принялся за работу и теперь могу сказать, что рана, нанесенная мне Люси, начинает затягиваться. Теперь все началось сначала, и одному Творцу известно, чем все это кончится. Мне сдается, что Ван Хелсинг думает, будто ему это тоже известно, но он хочет разжечь любопытство. Вчера он ездил в Эксетер и ночевал там. Сегодня он вернулся в половине пятого, стремглав влетел в мою комнату и сунул мне в руки вчерашнюю «Вестминстер газетт».
– Что вы по этому поводу скажете? – спросил он, заложив руки за спину.
Я вопросительно взглянул на газету, так как не понимал, что он имел в виду; он взял у меня газету и показал статью о детях, похищенных в Хэмпстеде. Меня это мало интересовало, пока наконец я не прочел описание маленьких, как точки, ранок от укола на шее. Какая-то мысль блеснула у меня, и я посмотрел на него.
– Ну? – спросил он.
– Это вроде ранок бедной Люси?
– Что же это значит?
– Только то, что причина одна и та же. Что ранило ее, также ранило их…
Я не совсем понял его ответ.
– Косвенно это так, но в прямом смысле – нет.
– То есть как, профессор? – спросил я.
Его серьезность меня забавляла, ибо четыре дня полного отдыха после того вечного страха воскресили во мне бодрость духа, но, взглянув на него, я смутился. Я никогда еще не видел его таким суровым, даже тогда, когда мы пали духом из-за состояния бедной Люси.
– Объясните мне! – попросил я. – Я ничего не понимаю. Я не знаю, что думать, и у меня нет никаких данных, по которым я мог бы догадаться, в чем дело.
– Ведь не станете вы утверждать, Джон, что не имеете понятия, отчего умерла Люси, несмотря на факты, которые вы могли наблюдать, несмотря на мои намеки?
– Из-за нервного потрясения, вследствие большой потери крови?
– А откуда потеря крови?
Я покачал головой. Он подошел ко мне, сел и продолжал:
– Вы очень умны, Джон, вы хорошо рассуждаете, ваш дух смел, но вы слишком рассудочны. Вы не желаете ни видеть, ни слышать ничего неестественного, и все, что не касается вашей обычной жизни, вас не трогает. Вы не думаете, что существуют вещи, которых вы не понимаете, но которые тем не менее существуют, что есть люди, которые видят то, чего другой не может видеть; но имейте в виду, существуют вещи, которых просто так не увидишь. В том-то и ошибка нашей науки, она все хочет разъяснить, а если это не удается, утверждает, что это вообще не поддается объяснению. И все-таки каждый день рядом с нами заявляют о возникновении новых религий, вернее, считающихся новыми; но в основе своей они стары и только притворяются юными, как светские дамы в опере. Надеюсь, в настоящее время вы верите в преобразование тел? Нет? А в материализацию? Нет? А в астральные тела? Нет? А в чтение мыслей? Нет? А в гипноз?
– Да, – сказал я. – Шарко это довольно убедительно доказал.
Он улыбнулся и продолжил:
– Значит, вы этим удовлетворены и можете проследить за мыслью великого Шарко – мир праху его! – проникающей в самую душу пациента? Да? Но, может быть, вы в таком случае довольствуетесь одними фактами и не ищете их объяснения? Нет? Тогда ответьте мне: как же вы верите в гипнотизм и отрицаете чтение мыслей? Позвольте обратить ваше внимание, мой друг, на то, что в области электричества теперь сделаны такие открытия, которые посчитали бы дьявольскими происками даже те, кто открыл само электричество, и, между прочим, происходи это чуть раньше, их самих сожгли бы как колдунов. В жизни всегда есть тайны. Почему это Мафусаил прожил девятьсот лет, старый Парр – сто шестьдесят девять, между тем как бедная Люси, в венах которой струилась кровь четырех человек, не смогла прожить и дня? Ибо, проживи она еще хотя бы день, мы бы ее спасли. Знаете ли вы тайну жизни и смерти? Знаете ли вы сравнительную анатомию и можете ли с ее помощью сказать, почему в некоторых людях сидит зверь, а в других его нет? Не можете ли вы мне сказать, почему все пауки умирают в молодости и смерть их быстра, а ведь нашелся один большой паук, который жил сотни лет в башне древней испанской церкви и рос, рос до тех пор, пока наконец не оказался в состоянии выпить все масло из церковных лампад? Не можете ли вы мне сказать, почему в пампасах, да и в других местах живут летучие мыши, которые прилетают ночью, прокусывают вены у коров и лошадей и высасывают у них кровь? Почему на некоторых островах западных морей существуют летучие мыши, которые целыми днями висят на дереве; видевшие их говорят, что они величиной с гигантский орех или гроздь; ночью же, когда матросы спят на палубе из-за духоты, они набрасываются на них, а затем… а затем на следующее утро находят мертвецов, таких же бледных, как Люси?
– Помилуй Бог, профессор! – воскликнул я, вскочив. – Не хотите ли вы сказать, что такая летучая мышь укусила Люси и что подобная вещь возможна в Лондоне в девятнадцатом веке?
Он остановил меня движением руки и продолжал:
– Не объясните ли вы мне, почему черепаха живет дольше, чем целые поколения людей, почему слон способен пережить целые династии и почему попугай умирает лишь от укуса кошки или собаки и ни от каких других болезней? Не объясните ли вы мне, почему люди разного возраста, живущие в разных местах, верят, что существуют такие люди, которые могли бы жить вечно, если бы их существование не прекращалось насильственно, что существуют мужчины и женщины, которые не могут умереть? Нам известно – ибо наука подтверждает эти факты, – что жабы жили тысячи лет замурованными в скалах. Не можете ли вы мне сказать, как это индийский факир приказывает похоронить себя живым, на его могиле сеют рожь, рожь созревает, ее жнут, она снова созревает, и снова ее жнут, затем раскапывают могилу, вскрывают гроб, и из него выходит живой факир и продолжает жить по-прежнему среди людей?