Читать интересную книгу Лунный парк - Брет Эллис

Она попыталась оттолкнуть меня, но я крепко сжал ее руки. Я излился обещаниями. Я говорил срывающимся голосом, и меня никто не прерывал. Я говорил, что буду рядом с ним, что многое уже изменилось, и что на прошлой неделе я осознал, что должен быть рядом с ним, и что пришло время и мне становиться отцом. Никогда еще не произносил я эти слова с такой силой, и на этот раз я решил отдаться потоку красноречия – пусть несет меня, куда хочет, а именно к Робби, так мне во всяком случае казалось, и я все говорил, говорил и плакал. Теперь семья для меня важнее всего. Семья – это единственное, что имеет для меня значение. И когда я закончил и наконец поднял глаза на Джейн, лицо ее было перекошено, искажено, и тут что-то промелькнуло между нами, что-то четкое и внятное, и голова ее, как в сказке, склонилась, и в это мгновение я почувствовал подъем, и лицо ее разгладилось, она взглянула на меня, и мы перестали лить слезы, и это новое выражение настолько контрастировало с резкостью, исказившей ее облик, что в комнате воцарилась тишина и мы словно куда-то перенеслись. Мое откровение парализовало, приковало ее к месту, я все стоял на коленях, руки наши были сплетены. Мы впитывали друг друга. То было слабое движение к взаимопониманию, к спокойствию. Чтобы прийти к этому, казалось, я пересек весь мир. Что-то во мне разжалось, и ее полный раскаяния взгляд обещал какое-то будущее. Но (и я постарался прервать ход этой мысли) кого мы видели – друг друга или же тех, кого хотели видеть?

18. «Спаго»

«Спаго» на Мейн-стрит открылся в апреле, почти ровно через двадцать лет после открытия оригинального ресторана на бульваре Сансет в Лос-Анджелесе, куда я впервые отвез Блэр на кремовом «450SL» после концерта Элвиса Костелло в «Греческом театре» и за столиком у окна с видом на город сообщил ей, что меня приняли в Кэмден и что в конце августа я уезжаю в Нью-Гэмпшир, и до конца ужина она не сказала ни слова. (Блэр, девушка из Лорел-Каньон, на обложке выпускного альбома всерьез написала куплет из «Оползня» «Флитвуд Мэк»,[33] отчего тогда меня слегка перекосило, но теперь, спустя двадцать лет, эти строчки растрогали меня до слез.) Когда мы с Джейн вошли в ресторан, он был уже наполовину пуст. Мы сели у окна, и наш официант с набриолиненными волосами уже начал перечислять фирменные блюда, когда вдруг узнал Джейн и затараторил пободрее, робея в ее присутствии. Я обратил на это внимание. А Джейн не заметила, потому что все время смотрела на меня грустными глазами, и, когда я заказал себе «Столичной» с грейпфрутовым соком, выражение ее не изменилось. Она приняла это и заказала себе бокал домашнего «Вионье». Мы взялись за руки. Она отвела глаза и посмотрела в окно. Было холодно, витрины Мейн-стрит уже погасли, и на пустом перекрестке желтым глазом мигал светофор. Мы оба уже не так угрюмились. Мы стали проще, устойчивее, между нами не было трений и страхов, и нам хотелось быть нежными друг с другом.

– Сначала мужчина берет выпивку, потом выпивка берется сама, а потом берет мужчину, – пробурчала она.

Я сконфуженно улыбнулся. Заказать коктейль было для меня так естественно, что я даже не задумался. Это произошло невольно.

– Прости…

– Зачем ты заказал алкоголь? – спросила она.

– Пятьдесят грамм премиальных?

– Откуда мне было знать, что ты понесешь такую брехню?

Но злобы в ее голосе не было, и мы все еще держались за руки в тусклом свете ресторана.

– Ты правда хочешь остаться здесь на ближайшую неделю? – спросила Джейн.

Вся глубина и яркость моего прочувствованного выступления в кабинете доктора Фахейда – на коленях, склонив голову – как будто уже рассеялась, выветрилась из памяти. И тут я заподозрил: о чем же ты думал во время этого страстного монолога, если не о себе?

– О чем это ты? Куда еще мне должно хотеться?

– Ну, я подумала, может, ты захочешь отдохнуть недельку, – пожала она плечами. – Марта ведь остается. И Роза.

– Джейн…

– Или поехали со мной в Торонто.

– Эй, – наклонился я вперед, – ты прекрасно знаешь, что ничего хорошего из этого не выйдет.

– Ты прав, ты прав, – покачала она головой. – Дурацкая идея.

– Это не дурацкая идея.

– Я просто подумала, вдруг ты захочешь куда-то поехать. Отдохнуть.

– Мне больше некуда идти. – Теперь я работал под Ричарда Гира в «Офицере и джентльмене». – Идти мне больше некуда…

Она чуть-чуть посмеялась и вроде бы даже без натяжки, и мы еще крепче сжали руки. Тут я решил открыться.

– Ну, я вроде как вписался в эту тему с Харрисоном Фордом, и они, возможно, захотят со мной встретиться на этой неделе. – Пауза. – В Эл-Эй.

– Вот и здорово, – сказала Джейн.

И хотя ее энтузиазм меня не удивил, я спросил:

– Правда?

– Да. По-моему, тебе стоит об этом подумать.

– Это всего на день-два.

– Отлично. Надеюсь, у тебя все получится.

И вдруг я спросил:

– Почему ты не уйдешь от меня?

– Потому что… – Она вздохнула. – Потому что… я добиваюсь тебя, наверно.

– А я только и делаю, что расстраиваю тебя, – виновато пробормотал я. – Я только и делаю, что всех расстраиваю.

– У тебя есть потенциал.

Она замолчала. Вполне банальное замечание силой ее нежности превратилось в нечто особенное.

– Раньше мне было с тобой весело, и ты был… добрый… – Снова пауза. – И я верю, что это время вернется. – Она опустила голову и долго еще не поднимала.

– Ты так себя ведешь, будто настал конец света, – мягко сказал я.

Официант принес напитки. Он притворился, что признал Джейн только теперь, и широко на нее оскалился. Она заметила и ответила грустной улыбкой. Он предупредил, что кухня скоро закрывается, но нас по большому счету это не волновало. Посетители отходили от бара, и посреди зала возникла сутолока. Джейн сделала глоток вина, отпустила мою руку и спросила:

– Почему же мы не работали над этим? – Пауза. – Ну, еще в начале… – Снова пауза. – До того, как мы расстались.

– Не знаю. – Другого ответа я не нашел. – Мы были еще слишком молоды? – предположил я. – Может, поэтому?

– Ты никогда не доверял моим чувствам, – пробурчала она. – Мне кажется, ты никогда по-настоящему не верил, что ты мне нравишься.

– Вовсе нет, – сказал я. – Верил. Я знал это. Я просто… был не готов.

– А сейчас готов? После особо пламенной сцены?

– По шкале пламенности эта сцена потянет, ну, максимум на семь баллов.

Мы оба постарались улыбнуться, и затем я сказал:

– Может быть, ты никогда не понимала меня по-настоящему. – Я произнес это тем же мягким голосом, какой взял на вооружение с тех пор, как мы вошли в ресторан. – Ты говоришь, что понимала. А вдруг – нет. Не до конца. – Я сам задумался. – Может, недостаточно, чтобы что-либо решить? Но это, наверное, моя вина. Я был таким… скрытным и…

– Который не давал ничего решить, – закончила она за меня.

– Но теперь я хочу. Я хочу, чтоб у нас все получилось… и… – Под столом я коснулся ногой ее коленки. И тут меня посетило видение: Джейн стоит одна возле могилы посреди выгоревшего поля на закате, и видение это заставило меня признаться: – Кое в чем ты права.

– В чем же?

– Я боюсь одиночества.

Когда спотыкаешься и падаешь в кошмар – хватаешься хоть за соломинку.

– Я боюсь потерять тебя… и Робби… и Сару…

Если уже написано, можно ли переписать?

Я напрягся и сказал:

– Не уезжай.

Впрочем, я не имел это в виду буквально.

– Я уезжаю всего на неделю.

Я вспомнил прошедшую неделю.

– Это так долго.

– Весна приходит всегда, – задумчиво вымолвила она знаменитую фразу одной из своих киногероинь – неуловимой любовницы, которая бежит от своего жениха из-под венца.

– Не уезжай, – повторил я.

Она развернула платок. Она тихо плакала.

– Что? – Я потянулся к ней и почувствовал, как обвисли уголки моего рта.

– Я впервые слышу это от тебя.

Это станет нашим с Джейн последним ужином вместе.

Среда, 5 ноября

19. Кошка

Я проснулся в общей спальне и уставился в еще темный потолок.

Писатель представлял себе сложносочиненную сцену: Джейн прощается с детьми, выходит на холодный гранит дорожки, а за ней на заднем плане маячит водитель седана, дети в школьной форме совсем не дуются, они уже привыкли, столько раз она оставляла их, им уже почти все равно, такая работа: мама снова уезжает неизвестно куда. (Если у Робби и екнуло сердечко в это ноябрьское утро, он скрыл это от Джейн.) Почему Джейн медлила, прощаясь с Робби? Почему искала его глаза? Почему гладила сына по щеке, пока он не отпрянул, поморщившись, в то время как Сара все не хотела выплетать свои пальчики из материнской ладони? Она сжала детей в объятиях, они коснулись лбами, а над ними нависал фасад с распластанной по поверхности картой. Мамы не будет всего лишь неделю. Вечером она позвонит им из гостиницы в Торонто. (Чуть позже, уже в Бакли, Сара ткнет пальчиком в другой самолетик, то ныряющий в облака, то выныривающий, и скажет: «Вон там моя мама», и в этот момент боль Джейн утихнет.) Почему Джейн плакала по дороге в аэропорт Мидленда? И почему я произнес «обещаю», прежде чем Джейн вышла из темноты нашей спальни? Подушка промокла. Я снова плакал во сне. Солнце постепенно просачивалось в комнату, и ромбик света на потолке спокойно разрастался с каждой минутой, а зонтики все кружились, и переливчатые нимбы все вращались надо мной – следы уже забытого сна, – и на полузевке моей первой мыслью было: «Джейн ушла». Писатель же хотел знать, чем это Джейн была так напугана утром пятого ноября? Или, точнее, что подсказала ей интуиция относительно того, что случится с нами в ее отсутствие.