кожа, подбородок, украшенный большим черным пятном – растекшимся синяком, по-старчески трясся, но главное – глаза…
Глаза этого человека не были похожи на глаза родного брата, взгляд был пустой, выжженный временем, болью, еще чем-то, что Христофору не было ведомо совсем.
Христофор тихо, в себя всхлипнул, потом с громким звуком проглотил слезный всхлип и спросил, с трудом осиливая дыхание:
– Это ты?
В пустых глазах Савелия поначалу ничего не обозначилось, потом в зрачках что-то шевельнулось, возник далекий слабый свет, который жил недолго – вскоре исчез. Не удалось свету пробиться на поверхность.
Савелий опустил голову. Крыгин не выдержал, выметнулся из-за стола и, отплюнувшись на ходу, подскочил к Агафонову, с силой ткнул его кулаком в лицо.
Голова у Савелия дернулась, он вскрикнул сыро и глухо и повалился спиной на пол. Крыгин ловко подхватил его за воротник замызганной гимнастерки и сильным движением руки поставил вместе со стулом обратно.
Изо рта у Савелия потекла кровь.
Христофор дернулся было к нему, но остановился – в дверях кабинета немедленно возник широкий в плечах служака с крупным тяжелым лицом… Хоть и неграмотный был Христофор, не мог читать и писать, но голова у него была толковая, и руки – в хлебопекарне казахстанского рудника Теректы он выпекал такой душистый, мягкий и очень вкусный хлеб, что люди из окрестных кишлаков специально приезжали на рудник, чтобы купить себе пару христофоровых буханок.
Теперь уже все: прежнего хлеба на руднике не будет, – вряд ли Христофору позволят вернуться в уютный горный поселок…
– Гляди, гляди на своего братца, – сказал ему следователь и потер костяшки кулака, – отбил их. Впрочем, физиономия террориста выдержит, наверное, не только короткий жесткий хук, но и ломовой удар дубовой доски, чья плоть тверже плоти камня, фомки – короткого шоферского ломика, кувалды, способной плющить металл, – физиономии Савелия хоть бы хны, а Крыгину впору обращаться в больницу, к врачу: в костяшках кулака, возможно, образовалась трещина. – Загудишь ты, Христофор, вместе с братцем под расстрельную статью. Так что колись во всем, – Крыгин повысил голос. – Кого конкретно еще ты вовлек в антисоветскую группу?
Пекарь понимал, что если он не угодит этому важному человеку, скажет чего-нибудь не то, тот будет его бить… Христофору сделалось страшно.
Он сглотнул соленую слюну. Та-ак, о работнике конного двора, старом, но шустром пенсионере Дементьеве он уже сказал, о ком сказать еще?
Не знал Христофор, что через восемнадцать часов после того, как он назвал фамилию Дементьева, несчастный старик был арестован, затем допрошен и в сопровождении конвоя отправлен в областной центр, а оттуда, в почтовом вагоне, – как некий неодушевленный груз, – переброшен в Москву.
– Еще я встречался с казахом одним – Жалсунаевым, иногда мы с ним выпивали… Хороший мужик.
– Имя его, – нетерпеливо перебил Христофора следователь, – как его зовут?
– Зовут как? Э-э-э… Ербек.
– Кем работает Ербек Жалсунаев?
– Никем.
– Так не бывает. – Крыгин повысил голос. – У него есть место работы и должность…
– Он это… Рабочий. В забое киркой машет.
– Кто еще был в вашей группе? Вспоминай, вспоминай живее, Христофор Агафонов!
– Э-э-э… – Христофор наморщил лоб, в напряженных глазах его обозначился мучительный поиск, он хотел помочь этому сердитому человеку, тужился, но ничего и никого не мог вспомнить, – от необычности ситуации, от того, что его били и могут бить еще, от страха забыл все фамилии, которые знал. – Э-э-э…
– Перестань блеять, – предупредил Христофора следователь и помял пальцами костяшки кулаков, – не то я тебе язык в твой же желудок и загоню… Понял?
– Понял, товарищ начальник, очень даже понял. – Христофор услужливо закивал, в глазах его возник и застыл испуг…
Хоть и ослабли налеты немецких бомбардировщиков на Москву – иногда даже вообще казалось, что они прекратились вовсе, – а аэростаты регулярно поднимались в воздух и на высоте четыре с половиной тысячи метров держали небо, запертым на замок.
Геринг был недоволен таким положением вещей; он по-прежнему разрабатывал планы по тотальным бомбежкам главного советского города, мечтал его разрушить и в своих выступлениях громогласно подчеркивал:
– Курс на Москву – главный курс авиации рейха!
Если что-то не получалось, молотил кулаками по огромному письменному столу, стоявшему в его кабинете, тяжелое, будто вырубленное из камня лицо его становилось злым. Попадаться на глаза шефу германских люфтваффе было опасно – Геринг, как танк, мог раскатать в блин кого угодно, даже полдюжины приближенных генералов… А то и целую дюжину.
Все попытки уничтожать аэростаты с воздуха, – расстреливать их из пулеметов, бомбить с пятикилометровой высоты, сжигать напалмом и взрывчаткой ни к чему не привели: аэростаты продолжали держать оборону.
Тогда из штаба Геринга в Москву пришла секретная директива, адресованная окопавшимся в столице диверсантам: уничтожать аэростаты с земли, нападать на посты, вырезать женщин-бойцов, имущество сжигать, закладывать мины, производить поджоги, заниматься разведкой, бытовыми пакостями, не жалеть никого и ничего.
Диверсантов в Москве оказалось, к сожалению, много, – в большинстве своем они были заброшены еще до войны, закопались в землю (и не только), чтобы их не было видно и слышно, и поскольку они никак не обозначались, то и выкорчевывать эту публику было непросто.
Из старого состава на сто тринадцатом посту была оставлена лишь Ксения Лазарева: наверху, в дивизионе, сочли, что надо все-таки сохранить кого-нибудь из старичков, – должен же быть на посту хотя бы один знающий человек, который не перепутает нужник с хранилищем бензина, а родную землянку с ближайшим оврагом…
В январе сорок третьего года Ксении присвоили звание младшего сержанта, которое особой радости ей не принесло, поскольку из прежних товарок никого не осталось, а с новыми отношения еще не наладились, – теперь на сто тринадцатом она была старшей… И как ей самой казалось, она вообще была много старше себя самой, той самой Ксении, которую в дивизионе хорошо помнили по ноябрю сорок первого года.
Зима сорок третьего года была мягче прошлогодней зимы, – во всяком случае, птицы, подрубленные на лету, прямо в воздухе ударами мороза, на землю не шлепались.
Январь пролетел быстро, на носу уже было тридцать первое число, когда синим вечером дежурная, коренастая девица с косой черной челкой, прикрывавшей правую бровь, рявкнула на всю округу:
– Стой! Кто идет?
На пост пришла Ася. В новенькой шинели, туго перехваченной ремнем, – шинель ей была выдана вместо обрыдшей телогрейки, в кирзовых сапогах, начищенных так, что они походили на хромовые (и каким только образом Ася сумела добиться такой черноты и блеска, было непонятно), в мерлушковой шапке.
– Аська, ты? – Ксения с девчоночьим воплем кинулась к ней, обнялась. – Дорогая Аська…
– Ты тоже недешевая, – отшутилась Ася. – Я по тебе чего-то соскучилась.
– Аська, – никак не могла прийти в себя Ксения, она была готова повторять имя подруги раз за разом, беспрерывно, долго, много раз. – Аська…
– Пошли в землянку!
В землянке было все то же, обстановка не изменилась, и дух был тот