Потёмкин был раздражён. Светлейшего раздражали тряская дорога, эта неуклюжая, жалобно скрипящая карета, молчаливый секретарь-француз, которого он неизвестно для чего взял с собой, пробивающаяся внутрь кареты пыль и эти потные усатые кирасиры, гарцующие на своих откормленных конях.
Это чувство постоянной раздражённости появилось у него после последней встречи с императрицей в Петербурге. Потёмкин прекрасно понимал, что время и расстояние не могли не наложить отпечатка на его былые отношения с Екатериной, которую он с некоторых пор именовал про себя гроссмуттер, то есть бабушка. Но всё же он вправе был кое на что рассчитывать и никак не ожидал такого холодного приёма.
Против князя обернулось всё, что ему раньше сопутствовало. Чтобы удержать колесо фортуны, потребны крепкие молодые руки, а молодость князя уже ушла, отскакала в прошлое. Но дело и не в одном этом. Много причин сплелось в змеиный клубок. И не последняя — то море лести, в котором упоенно купалась и нежилась Екатерина.
Гроссмуттер возомнила себя первой дамой Европы. Ещё бы, не кто-нибудь, а Вольтер и Дидро её в этом убеждали. Потёмкин читал все письма, которые получала из-за границы Екатерина. Их перлюстрировал его петербургский агент.
И, косясь в окно кареты, за которым были видны одни лишь клубы пыли, князь не без сарказма вспоминал неумеренные комплименты французов. Мосье Дидро, когда ему была выплачена пенсия за пятьдесят лет вперёд, сразу же понял, что более великой монархини в мире не существует.
А мосье Вольтер, тот вообще не знал, что бы придумать позаковыристей, чтоб угодить гроссмуттер. Она-де на сажень повыше и Солона древнего, и Ликурга, и Ганнибала. И империя её выше всех земных царств. Первый человек в мире. Если б Европа и Азия были разумны, она бы наверняка царствовала над всем миром. Ведь это она — жизнь всех наций. Ведь это она преобразила восемнадцатое столетие в золотой век человечества. Где она — там рай. Она святая. Учитель всех философов, знающая поболее, чем учрежденные в Европе академии…
Потёмкин хмыкнул и, развеселившись, захохотал. Князь умел равно хорошо и грустить и веселиться. Француз-секретарь давно уже привык к резкой смене настроений светлейшего.
Снаружи забухали выстрелы. Это салютовала князю из всех своих пушек стоявшая на причале яхта владельца кусковской усадьбы, Петра Борисовича Шереметева. Карета остановилась.
— Никак Кусково? — вскинулся Потёмкин, которому надоела эта бесконечная пыльная дорога.
И словно в ответ на его вопрос, дверца кареты распахнулась, и в проёме появилась лучащаяся радушием почтительная физиономия Шереметева. За спиной графа, на некотором отдалении, стояла живописная толпа разряженных девушек с цветами в руках.
Где-то играл невидимый роговый оркестр.
Двое лакеев в шитых золотом ливреях отбросили ступеньку кареты и помогли светлейшему и его секретарю выйти.
— Ну, ну, здравствуй, — благосклонно сказал Потёмкин, который, помимо всего прочего, намеревался перехватить у тароватого хозяина тысчонок двадцать или тридцать. — Оказывай доброхотство и дружество бедным чумакам из Таврии.
— Если чумаки не побрезгают, — шуткой на шутку ответил Шереметев, — то кибитка мурзы в полном пользовании их.
— Словеса, словеса! — усмехнулся Потёмкин и поёжился от дувшего с пруда ветра. — А год ныне зяблый…
Шереметев знал, что поразить Потемкина трудно. Князь всякое повидал и к такому привык, что иному и во сне не привидится.
И всё же, пригласив Потемкина посетить Кусково, Шереметев не сомневался, что в грязь лицом не ударит. У графа в усадьбе имелся великолепный зверинец, где паслись на воле сотни оленей, серн, сайгаков, диких коз. Содержались в том зверинце и американские дикие свиньи, и медведи, и волки, и разного толка лисы. В оранжереях графа были померанцы и лавры, тюльпаны, редкие сорта роз, орхидеи. Здесь росли персики, фиги, виноград, бананы, миндаль, гранаты, маслины.
В глубине французского сада, между «итальянским» и «голландским» домиками, рядом с каналом, в котором плавали чёрные и белые лебеди, пеликаны и утки, стоял обширный флигель. В нём граф устроил свой музеум, не уступавший по некоторым разделам знаменитой Кунсткамере Петра I.
На балу у московского генерал-губернатора Шереметев заинтересовал Потёмкина именно музеем, намекнув, что в нём светлейший сможет встретиться с некой неожиданностью.
Действительно, светлейшего в этом флигеле ждал сюрприз, или, как тогда говорили, сюрприза.
Но всё-таки наибольшие надежды граф возлагал на свой известный всей дворянской России оперный театр. Как-никак в отличие от своей покровительницы, для которой любая музыка была просто шумом, Потёмкин считался страстным меломаном. Графу рассказывали, что в своей главной квартире в Бендерах светлейший содержит двести музыкантов и большую балетную труппу. Более того, граф знал, что сейчас от имени Потёмкина за границей ведутся переговоры со знаменитым Моцартом, которому князь предлагает место дирижёра своего оркестра.
Ну что ж, в Кускове Моцарта, конечно, нет. Но всё-таки кусковский оркестр, хор, басы, баритоны и кусковский кордебалет сумеют постоять за себя.
Шереметев не без удовольствия вспомнил, как был потрясён посол Франции Сегюр, когда ему сказали, что архитектор, построивший кусковский театр, и композитор, написавший оперу, которую он только что прослушал, и живописцы, создавшие декорации, и музыканты, и певцы, и балерины — все были крепостными графа Шереметева.
«Граф, — сказал ему тогда Сегюр, — такого нет ни в одной стране. Подобное можно увидеть и услышать только в России».
Однако Потёмкин, поступки которого трудно было предугадать и уж вовсе невозможно предусмотреть, наотрез отказался посетить театр, гордость графа. Увы, светлейшему сегодня не хотелось ни пения, ни танцев, ни музыки.
Шереметев был страшно расстроен, но не подал вида. Может быть, тогда Григорий Александрович соблаговолит осмотреть перед обедом его скромный музеум?
Музеум?
Ну что ж, музеум так музеум. Восторга на лице светлейшего граф не заметил. Но Потёмкин не возражал, более того, проявил даже нечто вроде любопытства.
На этот раз граф мог быть доволен. Он не ошибся. Музей заинтересовал светлейшего. Особенно привлекли его благосклонное внимание выставленные в большом зале флигеля различные редкие мебеля.
Знаток, конечно, спокойно пройти мимо них не мог. А светлейший в этом деле был великим знатоком и ценителем. Таврический дворец князя в Петербурге являлся верным тому доказательством.
Что-то насвистывая, Потёмкин внимательно оглядел древнегреческую кровать из позеленевшей бронзы, добротные копии тронного кресла франкского короля Дагоберта и мраморного кресла Плутарха из Херонеи, напоминающие фасады дворцов резные шкафы из Аугсбурга и Нюрнберга, флорентийскую мебель XVI века с затейливой интарсией, кресло аглицкого лорда с откидной доской на запоре, дабы никто не смог осквернить сиё седалище в отсутствие высокородного хозяина.
В углу зала стояли китайская лаковая мебель и мебеля, вырезанные — то ли индусскими, то ли африканскими мастерами — из цельных кусков дерева красновато-коричневого цвета — дерева, именуемого, как объяснил Потёмкину граф Шереметев, ироко.
На подлокотниках ажурных приземистых кресел, сделанных, видно, из столетних стволов, притаились в тени, готовясь к прыжку, мощные гривастые львы и свирепые леопарды. Змеи, переплетясь меж собой, обвивали кружевные спинки стульев и кресел, ползли вдоль круглых столешниц с необычным растительным орнаментом. Кривлялись, показывая князю большие зубы, уродливые хвостатые обезьяны.
— Эфиопская работа?
— Не ведаю, — признался Шереметев.
— Непостижное искусство, — задумчиво сказал князь, — Удивил, признаться, Пётр Борисович, удивил… Сиё и есть твоя сюрприза?
Шереметев действительно гордился этой попавшей к нему через десятые, а может, сотые руки экзотической мебелью. Но всё-таки не ею рассчитывал он поразить своего высокого гостя. Князя ожидало нечто значительно более удивительное.
Пётр Борисович знал, что Потёмкин уже давно разыскивает мебельный гарнитур, созданный королевским столяром Булем. И вот две недели назад ему, Шереметеву, удалось приобрести этот гарнитур здесь, в Москве, за сравнительно небольшую цену. Пётр Борисович всегда был везучим.
Шереметев отдёрнул ширму, отделявшую часть зала, и немного театральным жестом показал Потёмкину на «Прекрасную маркизу».
— Вот она, сюрприза, Григорий Александрович.
— Ну, ну, покажи, — благосклонно сказал Потёмкин и вдруг осёкся.
Светлейший остолбенел. Он не мог произнести ни одного слова. Но если Шереметев думал, что светлейший ошеломлён красотой гарнитура, то он глубоко ошибался.