– Джонатан, надеюсь, ты меня понимаешь… Джонатан положил руку на мою талию.
– Милочка еще как мне нравится,– сказал он.– По крайней мере, в моем присутствии она ни разу не устраивала пожар и относится ко мне не как к временному явлению.
– До свидания, Милочка,– с энтузиазмом воскликнул Курт и сгреб меня в объятия. – Надеюсь, скоро снова увидимся. Честно. Это не пустые слова.
Обняли и Джонатана – сначала Бонни, потом Курт,– и мы с ним, взявшись за руки, пошли прочь.
Получилось очень естественно, поэтому он не отпустил мою руку, даже когда Хегели уже не могли нас видеть. Наверное, хотел выразить таким образом благодарность, не желая облекать мысли в слова. Я растрогалась.
– Куда мы теперь? – спросила я, наконец.
Что у Джонатана за настроение, определить было весьма трудно. Он не говорил ни слова, но поэтому был, гораздо ближе мне, чем если бы болтал о пустяках.
– На «Лондонский глаз», естественно,– ответил Джонатан, выпуская мою руку, чтобы взглянуть на часы.– А вам куда бы хотелось? В другое место?
– Нет-нет. «Лондонский глаз» так «Лондонский глаз».
Я внутренне радовалась и тому, что не приходится поддерживать беседу, и тому, что мы едем кататься на чертовом колесе. Увидев, как Джонатан страдает из-за предательства Синди, я вспомнила Орландо и то утро, когда узнала, что он тоже меня предал. Возвращаться домой, где любой невинный предмет – фотография, кружка, расческа – безмолвно напоминал о нем, не было ни малейшего желания.
Очередь у «Лондонского глаза» оказалась не очень длинной. Я сильно удивилась, когда Джонатан достал бумажник и извлек из него два билета, и подумала о том, специально ли он их взял сегодня или же носил с собой все время с того дня когда мы устраивали вечеринку.
Я уже совсем было собралась шутливо спросить его об этом, но, взглянув в лицо Джонатана, передумала. Теперь я прекрасно знала, что настроение Райли меняется неожиданно. Казалось, он то и дело превращался из обаятельного агента по продаже недвижимости, оказывавшего мне на публике (а порой и в такси по пути домой, если вечер прошел благополучно) знаки внимания – что, как я понимала, ровным счетом ничего не значило,– в мрачного молчуна, которого не прошибешь никакими шутками. Если бы мы с ним действительно встречались, мне пришлось бы несладко. Впрочем, я достаточно пообщалась в своей жизни с неприступными боссами, чтобы научиться угадывать момент, когда их лучше не трогать. Временами мне даже казалось: своим молчанием Джонатан напоминает, что все наши заигрывания – сплошной обман.
Мы стояли в очереди позади группы хихикающих французских школьников с рюкзаками на спинах. Неожиданно у меня одновременно заболели ноги и голова.
– Спасибо за науку,– угрюмо произнес Джонатан.
– Что, простите?
Он помахал передо мной билетами.
– За то, что научили, как отделываться от надоевших друзей.
– А-а. Всегда рада помочь.
Отдав дань вежливости, Джонатан снова погрузился в хмурое молчание.
Я вздохнула украдкой. И с тоской подумала о вкусном ужине, приготовленном Нельсоном.
Через несколько минут подошла наша очередь. Билетер подмигнул мне и указал на кабинку-капсулу.
Мы стали медленно подниматься в вечернее небо. Под нами уже зажглись первые фонари. У меня каждый раз захватывало дух, когда я смотрела на лондонские улицы сверху. На земле все кажется таким прочным и однообразным; с воздуха же обнаруживаешь, что повсюду изгибы и завитушки – и весь город внезапно предстает перед тобой в виде многочисленных замысловатых отпечатков пальцев.
Я с болью в сердце вспомнила, что планировала привезти сюда Орландо на годовщину нашей встречи. До этого дня мы так и не дотянули.
Лучше бы я вообще не пила. Одного бокала шампанского мне всегда слишком мало – надо выпить или всю бутылку, или же не брать в рот ни капли. От одного бокала я впадаю в тоску, после двух – жажду развлечений, а после целой бутылки… Хм. Со стороны это, по всей вероятности, выглядит забавно.
Джонатан пребывал в глубокой задумчивости, и я не хотела его тревожить. Его взгляд был устремлен куда-то вдаль. Райли держался за поручень так крепко, что побелели костяшки пальцев.
Молчание в отношениях – недооцененное благо, сказала я себе. В отношениях деловых или личных. Оно – признак доверия.
– Спасибо,– неожиданно произнес Джонатан.
– За что? – спросила я.– Смотрите, вон там – здание парламента. Видите?
– Ага. Спасибо вам за вечер. Спасибо, что приехали, хоть я и позвонил так поздно. Спасибо, что были милы с Бонни, хотя она и повела себя непростительно грубо.
Джонатан закусил губу и замолчал. Его напряженное лицо внезапно изменило выражение. Я снова увидела явное мальчишество.
– Спасибо, что… так прямо заговорили про Синди и свели беседу о ней на нет. Простите, если поставил вас в неловкое положение.
– Не извиняйтесь. Знаю, эти люди – ваши друзья, но мне не понравилось, как они разговаривали,– сказала я, глядя на выстроившиеся в ряд три красных автобуса на мосту Ватерлоо. Три блестящие божьи коровки.– Им хотелось узнать, как у вас дела, но помочь расслабиться и открыть душу они даже не попытались. Разумеется, вам интересно, как там Синди. Но спросить открыто вы не решились бы. А сами Хегели, возможно, и не собирались заводить об этом речь.
Джонатан вздохнул, снял пиджак и оперся на поручень. Манжеты задрались, и я увидела золотистые волосы, искрившиеся в свете ламп. Без пиджака он из устрашающего, зациклившегося на порядке руководителя вдруг превратился в обычного человека.
– Самое странное, меня не особенно волнует, как там Синди. Ее как будто больше нет. Прекрасно помню, какой она была, когда я впервые с ней встретился, чем мы занимались, какими от нее пахло духами, но спросите, о чем она думала,– и я при всем своем желании не смогу ответить. Так продолжалось шестнадцать лет.– Он опустил голову.– Отчего люди так сильно меняются? Каким образом превращаются в тех, кого ты как будто вовсе не знаешь? Хоть и наблюдал за ними все это время…
– Прекрасно понимаю, о чем вы,– ответила я откровенностью на откровенность.– Вы, наверное, чувствуете себя круглым дураком. Ужасно, что жена и брат причинили вам боль, но еще хуже, что вы позволили им… Это самое печальное. Теперь вы наверняка вините себя в том, что не раскусили их с самого начала.
Мы замолчали, смутившись. Я стала уже подумывать, не слишком ли далеко зашла, когда Джонатан заговорил снова:
– Само расставание я переживу, но как списать со счетов все те годы, что мы прожили вместе? Теперь они ничего для меня не значат, ведь она была совсем не той, за кого я ее принимал. Оглядываясь назад, каждый раз задаюсь вопросом: почему же я был таким болваном?