Читать интересную книгу Ночи Калигулы. Падение в бездну - Ирина Звонок-Сантандер

Антония медленно шла по дворцовой галерее. Правая рука сжимала склянку, поднесённую заботливым внуком.

«Какую змею вырастила я!» — думала дочь Марка Антония.

Она оступилась, чуть не упав. Схватилась за статую Аполлона, угодив рукою в срамное место. Статуя покачнулась и упала, разбившись вдребезги. Антония равнодушно переступила через осколки и пошла дальше. Жизненная суета уже не касалась её.

— Мама? — раздался над ухом полуоклик-полувопрос.

Антония остановилась и неспешно оглянулась. За нею, прихрамывая, тащился мужчина с жалобным детским выражением на стареющем лице.

— Клавдий! — сухо отозвалась она.

Клавдий подошёл к Антонии и потянулся к сморщенной материнской руке, намереваясь почтительно поцеловать.

— Что это? — удивился он, заметив склянку.

— Моя смерть, — ответила Антония.

Клавдий замер с открытым ртом. «Тугодум! — снисходительно усмехнулась Антония. — Ловить чужие мысли с полуслова ему не по силам. Найдётся ли в Риме человек глупее моего Клавдия?»

— Гай Цезарь, наш славный и справедливый принцепс, — саркастически скривилась она, — велел мне выпить это и умереть.

Клавдий понял и ужаснулся. Он опустился на колени, морщась от боли в суставах, и обнял ноги матери.

— Нет! Не умирай! — заплакал он, уткнувшись лицом в широкую, темно-коричневую тунику старухи. — Я пойду к Гаю и выпрошу у него твою жизнь.

Антония с удивлением смотрела на полные плечи Клавдия, вздрагивающие в рыдании, и на седеющие, посыпанные мелкой перхотью волосы. Грудь старухи теснила запоздалая жалость к нелюбимому сыну. Последний ребёнок, недоношенный, болезненный уродец, к двум годам едва научившийся ходить… Антония когда-то умоляла богов забрать несчастного младенца, чтобы не мучались ни он, ни она. Но, вопреки ожиданиям, Клавдий выжил и дожил до старости — единственный из всех рождённых ею. Несправедливая смерть предпочла забрать старшего сына, Германика, её любимца и гордость.

— Не иди к Гаю. Он и на тебя обозлится, — устало вздохнула старуха и отстранила сына.

— Не принимай отраву! — попросил он.

— Я похоронила стольких детей и внуков! Мне давно пора умереть. Наверное, я превратилась в развалину, раз мой младший сын уже старик! — заметила Антония, разглядывая морщины на лице сорокавосьмилетнего Клавдия.

Она двинулась к выходу. Клавдий, прихрамывая, тащился за ней, норовя коснуться ладонью материнской руки.

— Почему ты плачешь? — заметила Антония слезы, текущие по лицу сына.

— Мне жаль тебя, — ответил Клавдий.

— Ты не меня жалей, а самого себя. Я завтра умру, а ты останешься!

Антония сухо поцеловала Клавдия в лоб.

— Прощай!

Она покинула Палатинский дворец, унося с собою то, что всегда отличало её: провинциальные башмаки, старческие туники с закрытой грудью и длинными рукавами, и гордость римлянки.

Клавдий долго смотрел вслед Антонии. Очнувшись, он поковылял в свои покои, чтобы в одиночестве оплакать мать.

* * *

Атнонию Младшую хоронили три дня спустя. Клавдий, единственный оставшийся в живых сын, зажёг погребальный костёр. Гай Цезарь не пришёл на похороны бабки. Он сидел в триклинии и равнодушно пил вино и ел фазанов, глядя на темно-серый столб дыма, поднявшийся над деревьями и красно-коричневыми черепичными крышами домов.

LV

Ночью Калигула вышел в сад.

Он бродил по ровным дорожкам, ловил руками ветви деревьев и, задирая голову, смотрел на небо. Луна была похожа на Друзиллу. Её мягкое, спокойное сияние обволакивало Гая. Он протягивал к ней руки, звал к себе, шептал слова любви и плакал оттого, что и луна, и Друзилла одинаково недоступны.

Устав бродить, он опустился на мраморную скамью у фонтана. Закрыл глаза. Спать не хотелось. Тяжёлая болезнь, перенесённая полтора года назад, вызвала мучительную бессонницу.

Лунные ночи не пугали его. Тень Друзиллы, приходящая в полнолунье, была желанна. Но когда месяц становился тонким серпиком, из темноты на Калигулу наползали страшные призраки. Они показывали Гаю страшные раны, трясли перед ним руками, сотканными из праха. Единственным спасением от кровавых видений был рассвет.

Даже эту прекрасную ночь отравляла горечь: скоро луна исхудает, Друзилла уйдёт и её место займут старый Тиберий, Макрон и Тиберий Гемелл.

Колыхались ветви платанов. В монотонный шум ветвей незаметно вплеталась песня. Женский голос, поющий о любви, звучал ближе и ближе. Насторожённый слух Калигулы уловил знакомую мягкость и бархатистость. Так пела Друзилла в минуты особой близости.

Калигула подскочил со скамьи и бросился в тот конец сада, откуда доносилось пение. Он продирался сквозь заросли розовых кустов. Колючки царапали лицо Гая, но он не обращал внимания. Позабыв обо всем, Калигула спешил на зов Друзиллы.

Он увидел женщину около статуи Юпитера. Повернувшись спиной к Гаю, она пела и простирала руки к звезному небу. Рыжие волосы опускались до талии. Волосы Друзиллы! Венок из искусственных белых цветов украшал голову. Сквозь белую тунику, почти прозрачную, просвечивало обнажённое тело. На руках блестели изумрудные браслеты — любимый камень Друзиллы.

Хрипло вскрикнув, Калигула бросился к ней. Прижался к её спине, вдохнул запах распущенных волос, осыпал плечи судорожными поцелуями.

— Друзилла, любовь моя! — всхлипывая, повторял он.

И слишком поздно заметил, что женщина почти равна ему по росту и на голову выше настоящей Друзиллы. А крепкие мускулистые предплечья нельзя спутать с тонкими руками покойной сестры.

— Кто ты? — злобно выкрикнул он и резко обернул незнакомку к себе.

Женщина прервала пение и, улыбнувшись, обернулась к императору. Белила и румяна щедро покрывали лицо, делая её неузнаваемой. Пунцовая краска, умело наложенная, придавала сходство рту с капризно изогнутыми губами Друзиллы. Брови, густые и сросшиеся на переносице, отличались от тонких бровей любимой. Пышные рыжие кудри, взбитые надо лбом, прикрывали их.

Это была Друзилла. Но не настоящая, а её подобие. Актёры на подмостках изобразили бы Друзиллу такой, разыгрывая для публики сцены из её жизни.

Калигула резко дёрнул рыжие волосы. Они оказались накладными. Парик свалился с головы ненастоящей Друзиллы и остался в руке Гая. Он брезгливо скривился и забросил рыжий парик в темноту.

Наваждение рассеялось окончательно. Незнакомка, оставшись без парика, тряхнула собственными волосами — чёрными, коротко подстриженными и мелко вьющимися. Густые брови, чёрные глаза, мускулистые предплечья, высокий рост… Это была даже не женщина, а мужчина. Калигула не удивился открытию: на подмостках театра женские роли играют двадцатилетние мальчики, поющие нежным бархатным голосом и делающие жеманные телодвижения.

Желая проверить, Гай потянулся к высокой груди. Он не ошибся: грудь, как и волосы, оказалась накладной. Гай опустился ниже и пощупал между ног у странного создания.

— Ты — мужчина! — уже не сомневаясь, воскликнул он. — Как ты посмел обмануть меня?

— Не обмануть, а облегчить твоё страдание я хочу, великий цезарь! — проговорил актёр. — Позволь мне стать твоей Друзиллой. Я знаю каждый её жест. Я изучил её походку, тембр её голоса…

Актёр приподнял руками край туники и прошёлся по траве, умело подражая походке Друзиллы. Гай захотел собственноручно придушить его. Движения актёра до такой степени напоминали о Друзилле, что казались оскорблением святыни.

— Ты кто? — исподлобья оглядывая мерзавца, спросил император.

— Ты не признал меня, Гай Цезарь? — усмехнулся тот. — Я — Мнестер. Актёр, чью игру ты недавно похвалил.

Мнестер! Наконец Гай узнал его. Узнал бесстыжие красивые глаза, за которые грека-лицедея любят и женщины, и мужчины.

— За то, что ты сделал, тебя ждёт смерть, — пригрозил Гай.

Мнестер не испугался. Он томно прикрыл глаза и снова запел голосом Друзиллы.

Гай зажмурился, чтобы не видеть актёра, притворяющегося возлюбленной сестрой.

— Молчи! — крикнул он. — Не истязай меня!

Мнестер пел о Эвридике, за которой после её смерти Орфей спустился в ад. Пел о любви, которая побеждает смерть. Песня проникала в уши Калигулы против его воли, напоминая о Друзилле. Одиночество снова показалось ему невыносимо горьким.

Раскрашенное до безобразного сходства лицо актёра Гай не видел, зажмурившись. Голос, казалось ему, существовал сам по себе. Голос Друзиллы сводил Калигулу с ума!

— Пой, пой! — хрипло потребовал он, когда Мнестер сделал паузу.

Только что он готов был убить актёра, а теперь умолял: не останавливайся!

Мнестер послушался. Сохраняя прежнюю мелодию, он выводил нараспев:

— Коснись меня! Почувствуй нежность моей кожи! Закрой глаза и предайся любви. Впереди я мужчина, но сзади ничем не отличаюсь от женщины.

В другое время Калигула воспринял бы это, как оскорбление. Но не сейчас! Не сейчас, когда голос Друзиллы звенит в ночной прохладе, мягко мерцает луна и усыпляюще шумят верхушки кипарисов.