Читать интересную книгу Дорога долгая легка… (сборник) - Борис Носик

— Какой подлец, — сказала Марина. — Теперь выметаемся, живо.

Глебка был сильно разочарован. Вместо обещанной древней индийской игры этот воображала Аркаша предложил ему обыкновенные пластмассовые шахматы на картонной доске.

— А давай сами будем рисовать индийскую игру, — предложил Глебка. — Чтоб были слоны и тигры.

— Тигров рисовать очень трудно, — сказал Аркаша. — Я лучше нарисую их буквы…

— Ты что, знаешь их буквы? — спросил Глебка. — Хвастун ты и больше никто…

— Я один раз видел их буквы, — сказал Аркаша. — Так что все-таки нельзя сказать, что я не знаю их буквы.

Холодков грелся на солнышке и слушал их разговоры. Он мог слушать их разговоры до бесконечности. Он подумал, что у них не бывает скучных разговоров. В конце концов, даже вот эти сучьи разговоры про дядю Сеню, которые опять завел его Аркаша…

— Знаешь, была хохма в Мичуринске. Дядя Сеня говорит: «Товарищ, вы очень похожи на артиста Никулина». А тот гражданин, который был не слишком трезвой внешности, говорит: «Я и есть артист Никулин». — «Вас-то мне и надо», — сказал дядя Сеня.

— А мой папа делает настоящее искусство, — сказал Глебка. — Настоящее искусство будет жить тысячу лет.

— Так… — сказал Аркаша запинаясь. — Так. Что же, по-твоему, фильм «Верить нашему человеку» не настоящее искусство? Да будет тебе известно, милый Глебочка, что этот фильм посмотрело шестнадцать миллионов зрителей…

— Ну, Аркаша… — не выдержал Холодков и был тут же наказан.

— А ты… — сказал ему Аркаша в ярости. — А ты помолчи, пожалуйста. Ты не работаешь в кино и не знаешь…

Проглотив упрек, Холодков сразу поумнел.

— Зато я знаю, как одним камешком сбить бутылку от сока, стоящую на банке от сгущенки, — сказал он.

— Как? — в один голос спросили Аркаша и Глебка.

И хотя, честно говоря, Холодков не знал, как сбить бутылку, и хотя у него даже не было банки от сгущенки, про дядю Сеню и холодное оружие киноискусства было забыто до следующей склоки.

Они пошли на дорожку искать подходящий камень. Здесь им и встретился Субоцкий.

— Вы слышали? — спросил он у Холодкова. — Иртышев уехал.

— В Израиль?

— Ну, может, еще и не в Израиль, но, во всяком случае, в том направлении… Что вы об этом думаете?

— Еще не думал… — сказал Холодков.

— А я думаю, что мужчина не должен покидать родину, вместе с которой перенес столько испытаний, — солидно сказал Субоцкий.

— Может статься, вы окажетесь правы, — сказал Холодков.

— Во время войны мужчина должен был выполнять свой мужской долг. Он должен был воевать. И я не уважаю тех, кто уклонился от выполнения мужского долга. Сейчас мужчина и поэт должен разделять с народом все страдания и неудобства.

— Может, вы и здесь правы, — сказал Холодков, с тоской глядя на бутылку, уже установленную в кустах. — Только ведь народ больше не страдает. К тому же Иртышев и был народ. Он страдал. У него была язва. У него был геморрой. Он думал, что он трагический поэт, и не смог напечатать ни одной трагедии. Печатал веселые частушки…

— И все-таки он не должен был так поступать, — сказал Субоцкий.

— Может быть, он уже пожалел о том, что уехал, — сказал Холодков примирительно.

— Вероятно, — сказал Субоцкий, и в голосе его прозвучала печаль старого человека. — В наши годы надо думать уже не о том, где жить, а о том, где умирать и быть похороненным…

Созерцая благородную печаль Субоцкого, Холодков развеселился:

— Тут все будет зависеть от запросов. Где вы хотите — на Новодевичьем или на Востряковском, рядом с писателем Файвелем Сито?

Это был коварный вопрос. Однако Аркашин яростный крик вывел разговор из тупика.

— Ты идешь кидать камень или это опять обман? — кричал Аркаша Холодкову.

— Начальство зовет. — Холодков с лицемерным сожалением пожал плечами. — Надо идти.

— Да, да, идите, — сказал Субоцкий и понес дальше свою почтенную голову патриарха.

* * *

Во время ужина набережная перед писательской столовой бывала особенно живописной. Здесь прогуливалось все временное население Коктебеля. Шли с ужина и на ужин красивые нарядные писательские жены, мчались, шаркая по асфальту, еще более красивые и нарядные писательские дети. Порой замшевые пиджаки, пестрые рубахи и феерические кофты скрывали от поверхностного наблюдателя изъяны тела и душевные муки. И море в эти часы с особенным сознанием своего долга перед ценителями прекрасного демонстрировало поистине уникальные, фирменные коктебельские полутона и краски — от белесого до фиолетового, от ультрафиолетового до инфракрасного. В призрачных сиреневых сумерках никто не догадывался пожалеть еще об одном ушедшем дне, потому что все еще надеялись получить удовольствие от наступившего вечера. Это был час беспечной суеты и разнообразных, всяческих сует. В этот час можно было встретить у столовой всякого, кого ты хотел встретить. Труднее было избежать того, кого ты встречать не хотел.

Со своей привычной скамьи у парапета Холодков наблюдал, как встречались дружественные и враждебные пары, вполуха слушал восклицания удовольствия, восторга, искреннего счастья и заинтересованности, а более — смотрел на губы, на лица, на ужимки вежливости, сочувствия, симпатии, на весь светский ритуал мирного сосуществования, и не переставал удивляться, узнавая нечто до ужаса знакомое и привычное — светский арсенал своей «бывшей», то, что он всю свою холостую жизнь почитал нелепым комедиантством, потом вдруг стал извинять в одном-единственном человеке, считая невинным ребячеством, забавой, а потом перестал замечать вообще. Но вот сейчас он снова замечал все: знакомые интонации, ужимки, возгласы, приходя из памяти, накладывались на те, что он слышал и видел сейчас, полностью, один к одному — и его собственная, недавно пережитая драма выглядела на фоне этих воспоминаний ублюдочной и смехотворной.

Евстафенко специально сделал крюк по набережной, чтобы столкнуться нос к носу с Мариной. Он порадовался своей удаче, не подозревая, что она уже с полчаса его здесь караулила и с большим трудом придала сейчас своей походке нечто напоминающее небрежность.

— Прекрасные мамы ведут на ужин детей-ангелов, — сказал Евстафенко. — А что потом? А что потом?

— Суп с котом, — сказал Глебка.

— Недурная рифма, — сказал Евстафенко. — Совсем не худо.

— Потом? Читать стихи, — сказала Марина. — Считать грехи. Смотреть на море… — И, кивнув ему, удовлетворенная разговором пошла дальше.

А Евстафенко заметался по берегу. Он видел, что она обрадовалась, встретив его, так что, с одной стороны, это было вполне возможное, даже, можно сказать, надежное дело, верняк. С другой стороны… Каждый раз перед тем, как с ним в пятый, в пятидесятый, в сотый или даже в пятисотый раз должно было произойти все то же нехитрое событие, — он начинал волноваться, метаться в тоске, опасаясь, что на этот раз не получится, на этот раз не удастся. Начинало казаться, что именно в этот раз особенно хотелось бы, нет, не так, особенно важно было бы, жизненно важно и существенно для всего его творчества… Вот и сейчас… Ему пришла в голову отличная строчка про детей-ангелов и гордых, недоступных мам. Он решил, что обязательно придет вечером сюда, на пляж и набережную, — откуда же еще она может любоваться морем? И тогда он поговорит с ней всерьез: они будут говорить о поэзии, о ее делах, о творчестве, о будущем, о любви…

Холодков прервал свои мазохические наблюдения и посмотрел вдоль набережной. Он увидел нехитрые петли, которые описывал Евстафенко, а приглядевшись внимательнее, разглядел и Маринины маневры. «Всюду жизнь, — подумал он. — Всюду жизнь». И долго вспоминал, как звали художника, создавшего это пророческое произведение. Его невинные и даже благочестивые размышления были прерваны приветственным возгласом, и Холодков увидел ту самую мамочку, со вздернутым носиком и большими влажными глазками, свою мечту, свой секс-тип, и он не удержался от упрека. В тот вечер он как-то совершенно забыл, что она должна была прийти, но сегодня он вспомнил все и горько упрекнул ее в коварстве, а она сочла нужным оправдываться.

— Я была приглашена в ресторан, — сказала она. — Тоже один такой — писатель. Из Молдавии. Вежливый человек, не как вы — сразу домой… Только у нас ничего не может быть — старый…

— Семьдесят?

— Нет, сорок. Ну, подумайте, зачем это мне нужно? У меня муж старый. Ему уже тридцать два, а тут… Зато он внимательный, этот писатель. Вчера прибежал, пропуск принес на пляж, на рынок ходил, тоже вспомнил… Лежак мне с утра берет на писательском пляже.

— Удобно, — сказал Холодков.

— А что же. Конечно. Всякой хочется.

— Я приду ночью, — сказал Холодков.

— Только попробуйте…

— Да. Только попробовать… — вздохнул он.