Читать интересную книгу В СТОРОНЕ ОТ БОЛЬШОГО СВЕТА - Юлия Жадовская

- Не на всякий вопрос можно отвечать, - сказал он.

- Нечего вам вывертываться… То-то вы давеча вспыхнули, когда услышали ее имя! то-то и она отошла в угол, как вы входили, и после была так печальна и рассеянна! ништо вам! сами себя наказали!

- Господа! пора домой! - закричала нам из окна Анфиса Павловна.

- Прощайте, Евгения Александровна! - сказал Павел Иваныч, - тяжело и горько мне думать, что не дальше как завтра, мы разойдемся опять в разные стороны. Бог знает, когда опять встретимся!

Молча возвратились мы все трое в дом и вскоре разошлись.

На другой день, когда мы только что встали и собирались идти к обедне, Анна доложила Татьяне Петровне, что кучеру нужно видеть ее.

- Что такое? не лошадь ли захворала? - тревожно спросила Татьяна Петровна. Позови его сюда.

Кучер объявил, что карета требует починки.

- Как же ты вчера не сказал? чего же ты ждал целый вечер?

- Да вчера кузнеца-то не было дома-с.

- Скоро ли же он починит?

- Да завтра к утру будет готова-с; оно, пожалуй, и сегодня к вечеру, да ведь к ночи-то, я думаю, не поедете.

- Отчего же не ехать? - теперь ночи светлые.

- Как угодно-с. К ночи будет готова.

- Да что с каретой сделалось?

- Винты ослабли-с, да на правом колесе шина надтреснула.

- Это все оттого, что ты ездишь неосторожно. Вчера резкие толчки давал. Мчится себе, дурак, по гладкой ли, по - дурной ли дороге - все равно.

- Помилуйте, сударыня, экипаж-то ведь стар уж больно.

- Сам ты стар да глуп, как я посмотрю.

- Да уж не молоденький-с, - отвечал кучер лаконически, погладив свою полуседую бороду.

- Ступай, да скорей отвези карету к кузнецу.

- Слушаю-с.

- Какая неприятность, Анфиса! Ведь раньше вечера не уедем. Я хотела сейчас же после обдени и ехать.

После обедни, за которой были и Душины, мы всей компанией возвращались из церкви в гостиницу. Ясное утро дышало всеми ароматами трав, берез и тополей; Павел Иванович шел рядом с Танечкой и о чем-то тихо разговаривал; на лице его по временам вспыхивал легкий румянец; утренний ветерок раздувал его шелковистые волосы; чистый тонкий профиль рисовался на белом фоне каменной стены монастыря, возле которой мы проходили. В эту минуту он показался мне похожим на один из тех задумчивых образов, которые так умел рисовать Шиллер. Какой резкий контраст составляло с ним живое, страстное, смуглое лицо Танечки!

Странное дело! я сознавала, что во мне ожила прежняя глубокая нежность к этому человеку; но в этом чувстве было столько безмятежности, светлой тишины и прелести, что оно было в моем сердце как бы только отражением личности того, кто возбуждал его. Оно, так же как он, походило на ясное, тихое весеннее утро. Я знала, что он ни при каких обстоятельствах не способен был возмутить мою душу никакою резкою выходкой, что весь он был доброта, кротость и терпение. Напрасно искала я в нежных чертах лица его следы борьбы, труда и той сильной воли, подвинувшей его выбиться из ничтожного круга, в который поместила его судьба, той воли, которая из бедного семинариста, выключенного из философии, без средств и состояния, сделала кандидата московского университета и вывела на широкую дорогу науки и образования. Деятельность души его не проявлялась ни в каких энергических порывах; она работала втайне, как те невидимые силы природы, которые вызывают из земли богатую растительность, распускают почки на деревьях, наполняют воздух благоуханием цветов…

После обеда Танечка устроила прогулку в поле. Старушки соединились в одном нумере и отпустили нас с легкими замечаниями о жаре и об усталости.

- Вот молодость-то! - сказала Лукерья Андреевна, - нам бы с тобой, Татьяна Петровна, теперь отправиться гулять за монастырь, да мы бы на десяти шагах сели…

Лукерья Андреевна ошиблась; тетушка еще была довольно свежа; отсутствие излишней полноты делало ее гораздо моложавее толстой Лукерьи Андреевны, хотя, по словам последней, они и были одних лет. Тетушка нередко обходила поля, а в саду гуляла каждый день. Танечка забежала далеко вперед со своими братьями.

- О чем вы так задумались? - спросила я Павла Ивановича.

- Я? я перенесся мыслью в прошедшее.

- Вы ни одной минуты не хотите уделить настоящему.

- Я не знаю: настоящее, прошедшее - все сливается в душе моей в какой-то неопределенный сон.

- Жить с нами - какая это неполная жизнь!

- Жизнь моя точно не полна: это какое-то вечное плавание около цветущих населенных берегов, которых я не могу достигнуть.

- Однако вы многого достигли.

- Зато многое и потерял… Отец мой умер, вскоре после того как я расстался с вами; матушка пережила его не долго; я имел утешение быть при ней в последние минуты, слышать от нее, что батюшка благословил меня заочно.

- Вы не встречались с князем?

- Ни с ним, ни с Травянской. Знаю только, что князь постоянно живет в Петербурге, а Травянская, как я слышал, уехала за границу лечиться.

- Вы много трудились; эти пять лет не прошли для вас бесполезно!..

- Да, я много трудился. Да что это я вам толкую о себе! Надоел я вам?

- Как вам не грех! Право, вы вчера были лучше, задушевнее, - сказала я. - Бог знает, что с вами сделалось!

Он улыбнулся и сказал:

- Странное дело! я сам не знаю, что со мной сделалось… Но, ради Бога, скажите что-нибудь о себе самих! Для меня эти пять лет прошли без всяких новых привязанностей, а вы… Вчера вы невольно высказали, что у вас на сердце лежит какое-то глубокое, хотя и нерадостное чувство. Ваши слезы навели меня на догадки, но догадки часто обманчивы.

- Что вам сказать? Не пускаясь в неприятные подробности, я скажу только, что человек, которого я любила, умел внести самую жестокую отраву в мое чувство. Между нами все кончено, мы расстались чуждыми друг другу, оба недовольные, оба измученные.

- Кто ж виноват? - спросил он.

- Никто не виноват, я набежала на огонь, на бурю, вот и все. Сил что ли у меня много в душе, что я оправилась и спаслась, или, может быть, я пущена в житейское море не для того, чтоб погибнуть при первой буре.

- Может быть и то и другое… Но я хотел бы знать, - простите ли мое любопытство? - каков тот, кого вы любили? Молод он, богат, хорош собой?

Я улыбнулась.

- Разве в этом дело? Разве мы знаем, что мы любим в человеке? Разве иногда не случается, что нравится именно то, что другие осуждают?

- Нет, он не любил вас. Вы разошлись оскорбленные, недовольные друг другом. Как же это могло случиться?

- Да вот случилось…

- Странно! я помню вас тогда, при нашей первой встрече…

- Верно, я очень изменилась.

- Да и смешно бы было желать противного. Все же мне остается отрада думать, что ваша первая привязанность, хотя полудетская, обращена была на меня. Сердце мое приняло ее с благодарностью. Я расставался с вами без надежды вас увидеть когда-либо, но мысль моя неслась в тот благодатный уголок, где вы росли и развились. Теперь вы снова передо мной, но как многое изменилось в вашем сердце с тех пор, как мы расстались!..

- Вам принадлежала любовь ребенка, вам будет принадлежать и дружба взрослой.

Он не отвечал и задумчиво глядел вдаль.

- А ведь смешно подумать, - сказала я, - мне уже после пришло в голову, что вы любили меня как дитя; а в то время я не думала этого, я преважно считала себя большой.

Танечка присоединилась к нам; мы сели у опушки сосновой рощи. Разговор не клеился. Прогулка близилась к концу; мы встали и повернули назад.

- Вон, кажется, лошадей ваших закладывают, - сказала Танечка, вдруг присмиревшая и печальная. - Как досадно! когда-то мы увидимся!

- Прощайте, Павел Иванович! - сказала я.

- Прощайте! Знайте, что во мне вы имеете самого преданного вам человека, и быть вам когда-нибудь нужным и полезным - лучшая мечта моя.

Я дружески протянула ему руку.

Через час мы уже катились в починенной карете по песчаной дороге, оставляя все дальше белеющий монастырь с блестящими главами, темный лес и голубое озеро.

Встреча с Павлом Ивановичем оставила во мне какое-то неясное, неполное впечатление, было что-то между нами недосказанное, непонятое. Я была недовольна его непрестанными сожалениями о прошедшем, как будто он не рад был настоящему! А я-то как обрадовалась ему.

На половине пути мы остановились ночевать. Упоминаю об этом ночлеге потому, что он остался мне надолго памятен по следующему случаю.

Тетка с Анфисой с вечера уснули крепко, а мне плохо спалось за перегородкой, где было очень душно. Ночью Татьяна Петровна проснулась, беспокоимая мухами, и разбудила Анфису. Воображая, что я сплю, они завели между собою разговор, который, возвышаясь постепенно, вывел меня окончательно из полудремоты. Вот что я услышала:

- Ах, мать моя! так чего же ты смотрела, не сказала мне? Ей и дела нет, - это мне нравится! Спасибо! Да этак Евгении Александровне вздумается повеситься на шею к первому встречному, а ты будешь глядеть да молчать! Я ее переверну! Нет, чтоб она у меня с мужчинами в разговоры не вступала; я ей подходить-то к ним запрещу.