Комбинация, пожертвование никогда не являются для него самоцелью. Он, разумеется, не боится жертв, но комбинация его не восхищает, не представляет для него особой ценности, и Капабланка пользуется ею лишь тогда, когда иным путем он не может достигнуть цели. Идеал Капабланки – побеждать врага маневрированием. Запутанным и сложным продолжениям он предпочитает простые, но сильные. Он всегда стремится найти уязвимое место противника. В него он направляет свои удары и прямолинейно, не уклоняясь в сторону, он давит на слабый пункт, не позволяя противнику предпринять что-либо, и победоносно маневрирует, пользуясь почти полной связанностью врага. Гениальность Капабланки сказывается в нащупывании слабых пунктов позиции противника. Малейшая слабость не сможет укрыться от его зоркого взгляда, и в ходе партии где-нибудь, когда-нибудь она всплывет наружу. Естественно, что преимущества такой стратегии сказываются скорее всего в эндшпиле. И действительно, Капабланка разыгрывает даже сложные и запутанные концы легко и быстро, с поразительной ясностью и исключительной последовательностью. Алехин же вырос из комбинации. Он влюблен в нее. Все стратегическое для него – только подготовка, почти что необходимое зло. Ошеломляющий удар, неожиданные
pointes – вот его стихия. Когда король противника находится в безопасности, Алехин играет без воодушевления. Его фантазия воспламеняется при атаке на короля. Он предпочитает наличие на доске многих фигур. С их помощью он старается ослабить защитную линию вражеского короля, чтобы затем в удобный момент опрокинуть ее блестящим натиском. Алехин пользуется стратегией ради достижения согласованного действия фигур, для создания атакующей обстановки – короче говоря, как средством для более высокой цели. Но сама по себе стратегия является для него скорее арифметической задачей, нежели творческим материалом, из которого создается произведение искусства»1.
Наверняка Ласкер, несмотря на всю свою шахматную силу, радовался, что ему можно было теоретизировать на страницах советской печати, а не попадать под давление Капабланки или Алехина в матчевом противостоянии – ведь оба на дистанции могли стереть постаревшего немца в порошок…
На игроков, которые находились в самом расцвете творческих сил, наконец-то направили софиты – они встали рядом, оказались на общепланетарной сцене, и зрители со всех концов света разглядывали две ярчайшие противоположности, обладавшие самым смертоносным шахматным оружием, а также своим особенным, редким обаянием, умением магнетически воздействовать на публику, хранившими какую-то личную загадку. Две шахматные глыбы неотвратимо направлялись друг к другу и теперь должны были сойтись в грандиозной схватке, пустить кровь один другому, показать, кто же на самом деле достоин находиться на вершине. Редкие турнирные пересечения уже не считались – тут намечалась сшибка лоб в лоб, долгая, показательная. Отговорок у проигравшего быть не могло. Или пан, или пропал.
Совместные прогулки по Петербургу, обмен восторженными эпитетами на турнирах – все это осталось в далеком прошлом. Теперь они официально стали врагами, которые проповедовали разные стили игры, и каждый должен был защищать в Буэнос-Айресе свою шахматную систему, то, во что искренне верил, на что уповал. Один интуитивно направлял фигуры, словно его рукой двигал Господь, производил на свет блестящие партии, которые по сей день с любопытством изучают топовые шахматисты, как будто разглядывают древнее, непостижимое насекомое, застывшее в янтаре, сохранившее всю свою первозданную красоту… Другой, более закрытый по-человечески, но фантастически острый и динамичный на доске, готовился нанести сокрушительный удар по опостылевшему сопернику и совершенно точно собирался вложить в него все силы, включить в этот решающий панч всю ярость, которую он копил из-за бесконечных неудач и потерь, вынужденных скитаний по миру, неурядиц в личной жизни. Судьба всеми силами пыталась изничтожить его потенциал, но он выискивал обходные пути и продолжал свой гениальный рост, сумев найти для того питательную парижскую среду.
Уязвимость Капабланки заключалась в отсутствии одержимости, в том, что он не жил шахматами каждой клеточкой своего тела. Именно таким стал Алехин, готовый прыгнуть выше головы и даже неба, достать из самых глубин своего высокоточного мозга наилучшие, безупречные ходы, лишь бы осуществить взлелеянную с детства мечту стать чемпионом мира по шахматам! Для русского эмигранта на кону стояло слишком многое. Отчасти этим можно объяснить, почему перед матчем его так колотило.
На рубеже 1926 и 1927 годов он отправился в шахматный тур по городам Голландии, проводя тренировочные партии с Максом Эйве. Это произошло почти сразу после его возвращения из четырехмесячного путешествия по странам Латинской Америки. Величайшие боксеры подбирают себе перед главными боями оптимальных спарринг-партнеров, которые не выступают в роли боксерской груши и могут дать сдачи. Но кто мог подумать, что Эйве, стукнув перчаткой о перчатку, вдруг начнет поколачивать претендента на шахматную корону? Разминка получилась настолько тяжелой, что Алехин с трудом сохранил лицо!
Имя голландца все еще не котировалось в шахматном мире. Он больше преуспел в науке, получив докторскую степень по физике и математике. В шахматах Эйве по-прежнему воспринимал себя больше как любителя, хотя на его счету числились интересные победы на крупных турнирах. Так, в Гастингсе-1923/24 он стал первым среди 10 игроков, опередив Гезу Мароци, а на первой шахматной олимпиаде в Париже среди любителей в том же году взял бронзу. Между прочим, Алехин выступил там в роли арбитра. Брал Эйве и призы за красивую игру. И все же нидерландский мастер больше внимания уделял основной работе – педагогике. Он мог уехать в захолустье и надолго исчезнуть из шахматного поля зрения. Например, отправился в Винтерсвейк, где устроился на работу учителем. Если жизнь Алехина и Капабланки безостановочно бурлила, словно игристое вино, то Эйве предпочитал тихое, скромное, замкнутое существование в провинциальном Винтерсвейке, который славился своими палеонтологическими окаменелостями. Эйве словно и сам превращался в окаменелость – во всяком случае, его шахматная жизнь в провинции замирала надолго.
Зато одно из утомительных путешествий на поезде в Амстердам, где он время от времени все-таки рубился в шахматы, сыграло весомую роль в личной жизни Эйве2. Во время редкой вылазки он повстречал единственную любовь своей жизни – Каро Бергманн. Сводницей поневоле стала его сестра Анни, которая дружила с сестрой Каро Бетс (учились вместе в музыкальной школе) и как-то пригласила домой обеих сестричек. Между Максом и Каро сразу пробудилась симпатия, голландец полюбил впервые в жизни – и сразу влип по уши! Теперь поездки в Амстердам приобрели новый смысл. Романтические прогулки под руку с Каро вдоль украшенных тюльпанами парковых клумб, редкие, но столь долгожданные моменты уединения с любимым человеком придавали ему сил и желания совершенствоваться… Через три месяца после знакомства в доме родителей Эйве влюбленные обручились. Жить стало проще, когда шахматист переехал в Роттердам, а уже оттуда –