Читать интересную книгу Необходимо для счастья - Анатолий Жуков

Я не то чтобы рад такому обороту, а так, знаете, приятно становится отчего-то, интересно, и я думаю, что Аполлинария вовсе не ханжа и мне тоже незачем вставать в позу святого праведника. Ну, а то, что она старалась использовать меня как громоотвод, чтобы удержать своего мужа, пусть, я всегда рад послужить благому делу. Не моя вина, если дело не выгорело.

— Поторапливайся, — сказала мне с усмешкой Палага. — Последнюю неделю живем, не успеешь.

Я шутливо пожаловался на нерешительность Аполлинарии и упомянул о громоотводе, который вынужден ждать. Палага поняла и за ужином повела наступление на Аполлинарию.

— Это не измена, если с чужим мужиком переспишь, — внушала она с высоты своего опыта, — а вот если для чужого семью и мужа забудешь — это измена.

— Разумеется, временная близость еще ничего не доказывает, — соглашалась Аполлинария. — Бывают моменты, когда мы не вольны в своих чувствах, но все же надо стремиться к тому, чтобы всякое чувство сделать подконтрольным, осознанным.

Мне было совестно и тоскливо. Старая деревенская баба, молодой рабочий, интеллигентка с высшим образованием — все мы думали об одном и искали, чем бы это одно оправдать и обосновать. Мы говорили о семье, о долге и искали оснований для свободного чувства, оставляя неприкосновенными и семью, и долг, и нравственные нормы нашей жизни. Лидка со своим Ваней вряд ли говорили об этом. Они любили и яростно работали, не замечая времени, а для нас время остановилось, в сутках было двадцать четыре часа, и мы не знали, куда себя деть.

Обычный порядок нашей жизни, когда Палага с утра шла на колхозный птичник, Аполлинария в городскую библиотеку, а я на завод, когда вечером мы возвращались в свои семьи и занимались бытовыми делишками либо отдыхали, был нарушен. Сейчас мы отдыхали все время, и этот отдых был как неразрешенный вопрос, как тягчайшее испытание. Я будто со стороны глядел на себя и с удивлением видел, что я другой человек, скучный, вялый, не нужный здесь. А на заводе меня ценят, я там необходим, нашему цеху обещают присвоить звание коммунистического труда. И конечно, присвоят. У нас дружный цех, мы даем продукцию отличного качества — чего же еще? И прогулов у нас нет, и учатся все.

А что, подумалось вдруг, если бы весь наш цех прислать сюда и проверить его отдыхом — рассыпался бы он, пожалуй, распался сразу на Аполлинарий, Лидок, на таких, как я и Палага. Значит, мы трудом спаяны, только трудом.

Палага в последние дни нашла себе старичка железнодорожника, чинно разгуливает с ним, носит библиотечную книжку стихов, и они оба умиляются оттого, что очень уж складно и хорошо там говорится. Вчера, когда я стал ее поддразнивать старичком, она с улыбкой заявила, что любви все возрасты покорны и что ее порывы благотворны. Старая перечница!

Из дома мне пишут два раза в неделю, но письмам я уж не так радуюсь, как в первые дни. Жена твердит, что соскучилась, и просит купить побольше фруктов и лаврового листа — здесь должно быть все это дешево, не надо упускать возможности. Возможности я не упущу, куплю, но я думаю, что и Томка вот так же, а может, и не только так, флиртовала на курорте, потому что я подошел к этому и, значит, могла подойти и она. Где нет большого чувства, нет и измены. Я думаю о нашей с Томкой жизни, спокойной и благополучной, и кажется она мне серенькой, маленькой. И любовь кажется такой же серенькой и маленькой, потому что не было в ней ни тревог, ни сомнений, ничего такого. Жили в одном доме, встречались, ходили в кино, а потом поженились. У Аполлинарии со своим химиком почти такой же союз. И вот он распался, тонкой и непрочной кажется моя связь с Томкой, Палага (даже Палага) восхищается степенностью старичка железнодорожника, который куда лучше ее маленького и колючего, как ежик, злыдня.

— Может, в «Эльбрус» сходим? — предлагает мне Аполлинария после ужина. — Там, кажется, есть оркестр, потанцуем.

— Правильно, — одобряет Палага, — чего тут киснуть-то. Я вон со старичком посижу потолкую.

Она идет к старичку железнодорожнику, сидящему на скамейке у столовой, а мы отправляемся в «Эльбрус».

Всю дорогу до ресторана Аполлинария возбужденно говорит, смеется, вспоминает студенческие наивные мечты и веселые пустячки шалостей. Мы берем столик у окна, заказываем бутылку вина и фруктов. Музыка здесь не ахти, трое полулюбителей-полупрофессионалов, но танцевать можно.

Аполлинария разрумянилась от вина, отдала мне свои очки и блаженно щурится, хлопает лопушистыми ресницами — своими, не наклеенными. Танцует она хорошо, партнер я стройный, и на нас поглядывают из-за столиков завистливо. Аполлинария чувствует эти взгляды и нежится в них, как в солнечных лучах.

Мы заказываем вторую бутылку вина и, в легком опьянении, веселые, почти счастливые, танцуем, танцуем. Она стала совсем девочкой без этих строгих очков, смеется, запрокидывая голову, и волосы, падая на плечи, нежно гладят мои горячие руки.

— Ты красивая, — шепчу я расслабленно.

— Завтра пойдем на пляж, — отвечает она с томной улыбкой.

Лица людей за столиками расплываются, покачиваются, а мы в упоении танцуем и танцуем. Мне хорошо от этой близости, я ни о чем не думаю, и, когда неожиданным видением проплывает лицо Томки, я озорно подмигиваю ей и прижимаю к себе Аполлинарию. Нашла время когда вспомниться!

Утомившись, мы садимся за столик, и тут я замечаю, что лицо Томки не воспоминание, — за угловым столиком сидит фифочка, похожая на мою жену, и рядом с ней муж Аполлинарии.

— Посмотри-ка, — говорю я ей, подавая очки.

Она вооружается, смотрит и становится прежней Аполлинарией Сергеевной, строгой и надменной.

— На пляж мы завтра обязательно пойдем, — говорит она намеренно громко, с каким-то злым вызовом.

Но мне уже не хочется на пляж. Я решительно поднимаюсь и иду к столику ее мужа.

— Простите, — говорю я ему и приглашаю фифочку на вальс.

Фифочка охотно соглашается, и мы танцуем.

— Вот это его жена, — глупо говорю я, показывая глазами на Аполлинарию Сергеевну. — Я у нее вроде громоотвода.

Фифочка громко, на весь зал, хохочет. Она засмеялась так неожиданно, что я сбился с ритма и никак не могу выправиться. Она висит у меня на руках, изнемогая от хохота, еле передвигает ноги, а я заметно опьянел и уже устал, танцуя с Аполлинарией.

Фифочка никак не может успокоиться, я полыхаю от смущения, а она знай хохочет, заливается и вот-вот затопает ногами от безудержного веселья. Ну точь-в-точь моя Томка, даже всхлипывает от смеха, даже приседает, как она. Я бесцеремонно ущипнул ее, как Томку в таких случаях, и она, — удивительное дело! — сразу стихла. Прямо двойник Томки!

— Знаете, я тоже громоотвод, — говорит она, облегченно вздыхая. — Этот толстяк приревновал ее к вам в первый же день — помните, вы играли в теннис? — и вот упросил помочь ему. Извел меня химией, формулами, реакциями…

— Вы разве не химик?!

— Откуда?! Проводница в Аэрофлоте. Стюардесса. Между прочим, зовут меня Машей.

Я назвал свое имя и, танцуя, повел ее к выходу. Мы убежали беспрепятственно, и только у ворот санатория я и вспомнил, что не рассчитался с официанткой.

— Пусть они рассчитаются, — сказала Маша. — Не зря же мы три недели их любовь охраняли. Вы женаты?

— Женат, — сказал я.

— А у меня, знаете, мальчик есть, жених, — ну в точности похож на вас, прямо копия! Я когда впервые вас увидела, так растерялась, что глаз не могла отвести, оглядывалась даже. Помните, я с этим толстяком еще шла?

Теперь уж раскололся я. Не мог я удержаться после такого признания. Повалившись на скамейку, я хохотал как безумный, все во мне ликовало и пело, и я настолько забылся, что упал со скамейки в траву (может, от вина?) и только после этого стал приходить в себя.

Я рассказал Маше о своих сомнениях насчет жены, в точности похожей на нее («Неужели! Действительно похожа… не шутите?.. Поразительно!»), о трудных раздумьях и тоске последних дней, о готовности флиртануть с Аполлинарией — была не была! — по-настоящему.

— Вы знаете, я тоже об этом думала, — с удивлением сказала Маша. — Как увидела вас в обществе этой женщины, так сразу и подумала о Грише, — мальчика моего так зовут, — подумала, что он тоже вот так, как вы, ходит сейчас с какой-нибудь фифой, а вечером пишет мне письма, клянется, что скучает и все такое.

— Мы ведь тоже вас фифочкой звали, — сказал я. — Ну и как этот толстяк, неужели он стал влюбляться?

— Представьте, да! Вначале он только просил изредка прогуливаться с ним на глазах у жены, дичился меня, а потом привязался и вот пригласил в ресторан.

Мы вдоволь насмеялись, наговорились и разошлись, запланировав на завтра пойти в кино и на пляж. Ведь мы как раз подходящая пара, вроде мужа и жены, и влюбленность нам не грозит, потому что это было бы повторением прошлого. Вот если бы все случилось, как у Лиды с физиком, тогда другое дело. Да и времени нет, скоро домой.