Впоследствии, сообщая об этом Нащокину, Пушкин рассказал, как именно он нашелся, чтобы отказаться достойно, но не навредив себе (хотя на самом деле не мог не навредить ):
«Многие его обвиняли в том, будто он домогался камер-юнкерства. Говоря об этом, он сказал Нащокину, что мог ли он добиваться, когда три года до этого сам Бенкендорф предлагал ему камергера, желая его ближе иметь к себе, но он отказался, заметив: “Вы хотите, чтоб меня так же упрекали, как Вольтера!”»
Нетрудно представить, насколько оскорбительным для Бенкендорфа был отказ Пушкина сотрудничать с III отделением: в процессе расследования дел декабристов вопрос о соотношении чести и недоносительства возникал неоднократно. Несомненно, Бенкендорф передал этот разговор Николаю, и чем бы Пушкин ни мотивировал свой отказ, он ясно дал понять, что он, Пушкин, не «весь» – его, царя, и уж тем более не «весь» – Бенкендорфа, для которого такой отказ был равносилен плевку в лицо.
VI
Как же на фоне таких взаимоотношений с властью расценивать пушкинскую поездку на Кавказ? Знал ли Пушкин, на что идет, когда поступил так своевольно? Конечно, знал – и сознательно шел на риск. На Кавказе он продемонстрировал абсолютное бесстрашие – правда, еще и пообщался с друзьями и с некоторыми декабристами. Ну, а что, собственно, могли ему сделать? На первый случай – устроить выволочку (что и происходит – сначала письменно, затем – устно); что ж, он к этому готов.
Бенкендорф – Пушкину, 14 октября 1829 г., из Петербурга: Государь император, узнав, по публичным известиям, что вы, милостивый государь, странствовали за Кавказом и посещали Арзрум, высочайше повелеть мне изволил спросить вас, по чьему позволению предприняли вы сие путешествие. Я же с своей стороны покорнейше прошу вас уведомить меня, по каким причинам не изволили вы сдержать данного мне слова и отправились в закавказские страны, не предуведомив меня о намерении вашем сделать свое путешествие.
Ну, вот и поставлены все точки над е и указаны пределы царского прощения.
Пушкин – Бенкендорфу, 10 ноября 1829 г. Я чувствую, насколько положение мое было ложно и поведение – легкомысленно. Мысль, что это можно приписать другим мотивам, была бы для меня невыносима. Я предпочитаю подвергнуться самой строгой немилости, чем показаться неблагодарным в глазах того, кому я обязан всем, для кого я готов пожертвовать своим существованием, и это не фраза .
Этот пушкинский ответ – блестящий образец его мистификационного общения с «начальством». Здесь каждое слово продумано, а вся краткая записка из трех предложений выстроена композиционно, как истинно художественное произведение. Пушкин начинает с того, что он, дескать, только сейчас понял, что его положение ложно , то есть он-то думал, что ему полностью доверяют и что он человек вольный, а, оказывается, это не так. Значит, раз он этого ранее не понимал, то и поведение его было легкомысленным – по ошибке непонимания ложности положения , из-за недоверия «начальства», а не из-за сознательного «правонарушения». Поэтому (третье предложение) не следует судить его поступок как проявление черной неблагодарности – «и это не фраза» , хотя все третье предложение – именно фраза , но ироническая .
Н.В.Путята – из записной книжки: По возвращении Пушкина в Петербург, государь спросил его, как он смел приехать в армию. Пушкин отвечал, что главнокомандующий позволил ему. Государь возразил: «Надо было проситься у меня. Разве вы не знаете, что армия моя ?»
Пушкин, уже и формально получив подтверждение ложности своего положения, теперь получает его и в устном виде, заставив и царя в этом признаться: « Надо было проситься у меня». Пушкинское «главнокомандующий позволил ему» – смесь «наивности» и издевки.
Пушкин – Бенкендорфу, 7 января 1830 г. (с. 447): Так как я еще не женат и не связан службой, я желал бы сделать путешествие либо во Францию, либо в Италию. Однако, если мне это не будет дозволено, я просил бы разрешения посетить Китай с отправляющейся туда миссией.
Пушкин уже догадывается, что он «невыездной» – по крайней мере, в свободолюбивую Европу («если мне это не будет дозволено»); тем не менее он хочет в этом удостовериться, а заодно узнать, не может ли он съездить хоть куда-нибудь.
Бенкендорф – Пушкину, 17 января 1830 г.: В ответ на ваше письмо 7 января, спешу известить вас, что Е.В.Государь Император не удостоил снизойти на вашу просьбу посетить заграничные страны, полагая, что это слишком расстроит ваши денежные дела и в то же время отвлечет вас от ваших занятий. Ваше желание сопровождать нашу миссию в Китай так же не может быть удовлетворено, так как все служащие уже назначены.
Какая трогательная забота Его Величества о пушкинских денежных делах и литературных занятиях – ну, прямо отец родной! Запрет на любую заграничную поездку прозрачен и категоричен, но Пушкин и раньше догадывался, что за границу его не выпустят. Он уже давно ищет обходной путь – об этом он расскажет сам несколько лет спустя, а мы – в соответствующем месте.
VII
Между тем Бенкендорф не успокаивается и использует любой повод для мстительной придирки к поэту.
Бенкендорф – Пушкину, 17 марта 1830 г. (с. 450 – 451): К крайнему моему удивлению услышал я, что вы внезапно рассудили уехать в Москву, не предваря меня, согласно с сделанным между нами условием, о сей вашей поездке. Поступок сей принуждает меня вас просить о уведомлении меня, какие причины могли вас заставить изменить данному мне слову? Мне весьма приятно будет, если причины, вас побудившие к сему поступку, будут довольно уважительными, чтобы извинить оный; но я вменяю себе в обязанность вас предуведомить, что все неприятности, коим вы можете подвергнуться, должны вами быть приписаны собственному вашему поведению.
Во-первых, Бенкендорф проговаривается: выходит, Бенкендорф (а не царь), взял с Пушкина некое устное обещание предуведомлять о своих перемещениях. Расценив царское «Нет» как «Фас!», он начинает «переходить границы»: из этого письма видно, что он «проявляет инициативу» и излишнее рвение – если только это не месть за пушкинский отказ от сотрудничества с тайным сыском.
Пушкин – Бенкендорфу, 21 марта 1830 г. В 1826 году получил я от государя императора позволение жить в Москве, а на следующий год от вашего высокопревосходительства дозволение приехать в Петербург. С тех пор я каждую зиму проводил в Москве, осень в деревне, никогда не спрашивая предварительного дозволения и не получая никакого замечания. Это отчасти было причиною невольного моего проступка: поездки в Арзрум, за которую имел я несчастие заслужить неудовольствие начальства. В Москву я намеревался приехать еще в начале зимы и, встретив вас однажды на гулянии, на вопрос вашего превосходительства, что намерен делать, имел щастие о томвас уведомить. Вы даже изволили мне заметить: «вы всегда на больших дорогах». Надеюсь, что поведение мое не подало правительству повода быть мною недовольным.
Пушкин убедительно показывает, что Бенкендорф попросту придирается. Последняя фраза суха и полна чувства собственного достоинства. Возразить Пушкину невозможно, если только не заявить, что ему запрещены любые переезды без разрешения жандармского отделения. Без санкции царя Бенкендорф такое объявить не может: он понимает, что в этом случае Пушкин, скорее всего, выйдет на прямой разговор с Николаем и выскажет те же самые абсолютно убедительные аргументы. Пушкинский ответ молчаливо проглочен . Но тут Пушкин делает еще один, неожиданный ход.
Пушкин – Бенкендорфу, 24 марта 1830 г.:
Письмо, которым вы удостоили меня, доставило мне истинное горе; я умоляю вас дать мне минуту снисхождения и внимания. Несмотря на четыре года ровного поведения, я не смог получить доверия власти! Я с огорчением вижу, что малейший из моих поступков возбуждает подозрение и недоброжелательство. Во имя неба, удостойте на минуту войти в мое положение и посмотрите, как оно затруднительно. Оно так непрочно, что я каждую минуту вижу себя накануне несчастья, которого я не могу ни предвидеть, ни избегнуть. Если до сей поры я не подвергся какой-нибудь немилости, то я этим обязан не сознанию своих прав, своей обязанности, а единственно вашему личному благоволению. Но если завтра вы больше не будете министром, то послезавтра я буду в тюрьме.
Я рассчитывал из Москвы поехать в псковскую деревню; однако, если Николай Раевский приедет в Полтаву, я умоляю ваше превосходительство разрешить мне поехать туда, чтобы повидаться с ним .
Вся первая часть пушкинского письма, где он констатирует факт недоверия к нему со стороны власти и сетует на свое «непрочное» положение – всего лишь преамбула, главное в этом абзаце – последние два предложения, выделенные мной. Первое из них прямо противоположно смыслу сложившейся ситуации и потому выглядит чистейшей иронией – и особенно в сопоставлении со вторым, смысл которого раскрыл Александр Лацис:
«Письмо это крайне взволнованное, и только? Нет, оно тщательно обдумано. Попробуем прочесть его не буквально, а с каверзной подковыркой. Получится примерно следующее: