Совершенно очевидно, что Бенкендорф не столько передает мнение царя, сколько лишний раз напоминает Пушкину о «крае пропасти» и поучает, как следует писать о воспитании. Нетрудно представить раздражение Пушкина, который вынужден был выслушивать эти и подобные им поучения, не имея возможности резко ответить и поставить на место зарвавшегося самоуверенного жандарма.
Так что же, значит, прав Дружников, и Пушкин так и сидел «с вымытой головой», не посмевши никак отреагировать на оскорбительный тон писем Бенкендорфа? Не похоже на Пушкина.
Каким боком это вышло Бенкендорфу, вычислил и описал Александр Лацис – но об этом чуть позже.
II
Бенкендорф – Пушкину. 4 марта 1827 г. Петербург:
Барон Дельвиг, которого я вовсе не имею чести знать, препроводил ко мне пять сочинений Ваших: я не могу скрыть вам крайнего моего удивления, что вы избрали посредника в сношениях со мною, основанных на высочайшем соизволении.
Я возвратил сочинения ваши г. Дельвигу и поспешаю вас уведомить, что я представлял оные государю императору.
Произведения сии, из коих одно даже одобрено уже цензурою, не заключают в себе ничего противного цензурным правилам. Позвольте мне одно только примечание: Заглавные буквы друзей в пиесе 19-е Октября не могут ли подать повода к неблагоприятным для вас собственно заключениям? – это предоставляю вашему рассуждению. —
В этом письме комментария требует выделенный мною абзац. Раздражение, которым он проникнут, связано с тем, что Пушкин передал стихи в Тайную канцелярию не лично, а через посредника , который невольно становится свидетелем тайной надзорной цензуры пушкинских произведений: а ведь она на то и тайная, что не подлежит разглашению. Воспользовавшись тем, что он в Москве, а Бенкендорф в Петербурге и что подписки о разглашении информации о такой цензуре он не давал (а такую подписку у него и потребовать не могли при внешне оказываемой ему милости всепрощения и личного участия в его судьбе царя), Пушкин делает вид, что он не понимает, какой секретностью окружены его взаимоотношения с императором и его Тайной канцелярией (вернее, делает вид, что он над этим и не задумывается), и с невинным видом «подсылает» к Бенкендорфу Дельвига. Бенкендорф не может открытым текстом сказать, что Пушкин нарушает неписаное правило , и намекает на это, ссылаясь на «сношения, …основанные на высочайшем соизволении» . И вот как отвечает на этот упрек Пушкин:
Пушкин – Бенкендорфу, 22 марта 1827 г. Москва:
Стихотворения, доставленные бароном Дельвигом Вашему превосходительству, давно не находились у меня: они мною были отданы ему для альманаха Северные Цветы, и должны были быть напечатаны в начале ныняшнего года. В следствии высочайшей воли я остановил их напечатание и предписал барону Дельвигу прежде всего представить оные Вашему превосходительству.
Чувствительно благодарю Вас за доброжелательное замечание касательно пиэсы: 19 октября. Непременно напишу б.[арону] Дельвигу чтоб заглавные буквы имен – и вообще все, что может подать повод к невыгодным для меня заключениям и толкованиям, было им исключено.
Медлительность моего ответа происходит от того, что последнее письмо, которое удостоился я получить от Вашего превосходительства, ошибкою было адресовано во Псков.Весь ответ Пушкина сопровождается его издевательской улыбкой : он делает вид, что не понял (не увидел) никакого намека и, словно не заметив раздражения Бенкендорфа, объясняет ему, почему он «остановил напечатание» стихов и передал их Бенкендорфу (что последнего совершенно не интересует), благодарит за «доброжелательное замечание касательно пиэсы» (хотя оно очевидно бредово), объясняет «медлительность ответа» «ошибкой» Бенкендорфа (что должно только увеличить раздражение шефа жандармов), и, дразня Бенкендорфа, дважды упоминает имя Дельвига, словно бы «приглашая» Бенкендорфа объясниться поподробнее, чего тот сделать никак не может. Так подшутить над Бенкендорфом Пушкин мог себе позволить только один раз, и первая же их личная встреча происходит не в Тайной канцелярии : сразу по прибытии Пушкина в Петербург Бенкендорф назначает встречу у себя дома.
Бенкендорф – Пушкину, 5 июля 1827 г. Царское Село. Генерал-адъютант Бенкендорф честь имеет уведомить его высокоблагородие Александра Сергеевича, что он весьмарад будет свидеться с ним и просит его пожаловать к нему в среду в 2 часа по полудни в его квартиру, в С.[анкт]-Петербурге. )
Разумеется, Бенкендорф выговорил «легкомысленному» поэту за это «непонимание» (легко представить с каким «изумлением» Пушкин встретил этот выговор, в душе смеясь над раздражением шефа жандармов!), но дело было сделано: сам факт передачи пушкинских стихов в жандармское отделение был «зафиксирован» не только перепиской, но и наличием «свидетеля».
III
Настало время поездки в Петербург и проверки высочайшего доверия: ведь возможно и то, что Бенкендорф отчасти своевольничает.
Пушкин – Бенкендорфу, 24 апреля 1827 г., из Москвы: Семейные обстоятельства требуют моего присутствия в Петербурге: приемлю смелость просить на сие разрешения у вашего превосходительства.
Пушкин поступает строго в соответствии с переданным ему Бенкендорфом указанием царя.
Бенкендорф – Пушкину, 3 мая 1827 г., из Петербурга: Его величество, соизволяя на прибытие ваше в С.-Петербург, высочайше отозваться изволил, что не сомневается в том, что данное русским дворянином государю своему честное слово вести себя благородно и пристойно будет в полном смысле сдержано.
Сам факт царского напоминания Пушкину о данном им слове окончательно подтверждает, что ему не доверяют – что вскоре и подтвердится.
Бенкендорф – жанд. генералу А.А.Волкову в Москве, 30 июня 1827 г.: Небольшая поэма Пушкина под названием «Цыгане», только что напечатанная в Москве, в типографии АвгустаСемена, заслуживает особого внимания своей виньеткой, которая находится на обложке. Потрудитесь внимательно посмотреть на нее, дорогой генерал, и вы легко убедитесь, что было бы очень важно узнать наверное, кому принадлежит ее выбор – автору или типографу, потому что трудно предположить, чтоб она была взята случайно. Я очень прошу вас сообщить мне ваши наблюдения, а также и результат ваших расследований по второму предмету.
На виньетке среди изображенных предметов – кинжал (в соответствии с содержанием поэмы); Пушкин явно дразнит и царя, и Бенкендорфа, которые так напуганы вольнолюбивыми стихами Пушкина (в том числе и «кинжалом Зандовым» ), что им всюду мерещится призыв к заговору с целью убийства.
Волков – Бенкендорфу: Выбор виньетки достоверно принадлежит автору, который ее отметил в книге образцов типографских шрифтов, представленной ему г. Семеном; г. Пушкин нашел ее вполне подходящей к своей поэме. Впрочем, эта виньетка делалась не в Москве. Г. Семен получил ее из Парижа. Она имеется в Петербурге во многих типографиях, и, вероятно, из того же источника. Г. Семен говорит, что употреблял уже эту виньетку, два или три раза в заголовках трагедий.
Не исключено, что Пушкину пришлось объяснять, какое отношение к поэме имел рисунок, но, скорее всего, Бенкендорф все-таки прочел поэму и не стал выставлять себя на посмешище.
Бенкендорф – в донесении императору Николаю, 12 июля 1827 г.: Пушкин, после свидания со мной, говорил в английском клубе с восторгом о Вашем Величестве и заставил лиц, обедавших с ним, пить здоровье Вашего Величества. Он все-таки порядочный шалопай, но если удастся направить его перо и его речи, то это будет выгодно.
Пушкин, видимо, в лицо знал соглядатаев и такие фокусы проделывал неоднократно, а друзья с удовольствием ему в этом подыгрывали. Из записки Бенкендорфа видно, что в этой игре Пушкину иногда удавалось и переигрывать шефа жандармов. Тем не менее общий фон происходившего в Тайной канцелярии вокруг Пушкина не способствовал установлению доверительных отношений между ним и властью. Ведь как раз в это время одно за другим возникают два скандальных дела по поводу пушкинских стихов, ставших предметом специального расследования Государственным Советом – дела об «АНДРЕЕ ШЕНЬЕ» и о «ГАВРИИЛИАДЕ» .
IV
Стихотворение «АНДРЕЙ ШЕНЬЕ» с цензурным сокращением было опубликовано в 1825 году и само по себе вопросов не вызывало: Шенье был казнен революционной властью, накануне свержения Робеспьера. Однако Пушкин в Тригорском дал переписать сокращенные цензурою 44 строки Анне Вульф, та разрешила их переписать влюбленному в нее молодому человеку, он тоже выпустил их из рук, и эти строки, вне контекста стихотворения выглядевшие более чем подозрительно, особенно с произвольно поставленным кем-то названием «На 14 декабря» стали гулять по рукам как самостоятельные стихи: