Одна из гравюр – пожалуй, самая насыщенная «документальными» деталями – воспроизводит площадь перед дворцом: внимательно вглядевшись, узнаешь сохранившиеся фрагменты архитектурных сооружений Кузьминок: тут и грифоны, поддерживающие светильники, и начинающаяся от пруда чугунная решетка с лежащими на своих постаментах – теперь уже второй век – львами, с условно львиными мордами, и в правом углу листа – часть портика бывшей церкви. Там, где сейчас стоянка автобусов, изображена запряженная цугом карета: из окошка дверцы выглядывает дама в шляпе с роскошным страусовым пером. Возле гарцует всадник в треуголке, лосинах и ботфортах. Весь задний план занимает скрупулезно выписанный фасад дворца со всеми подробностями декора, даже деталями барельефов фриза. Прорисовано каждое звено цепей, провисших между столбами ограды.
Прекрасна гравюра и с видом Конного двора – одна из самых живописных в альбоме. В водах пруда светлеет отражение фасада; под берегом дремлет причаленная лодка, в тени векового дуба расположился художник в надетой набекрень шляпе с высоченной тульей. Возле двора – несколько групп гуляющих. Они, быть может, ждут часа, когда раковину музыкальной «беседки» заполнят музыканты, назначенные услаждать слух «почтенной публики». А может быть, они вблизи любуются клодтовскими конями, так эффектно поставленными у подножия павильона с дорическими колоннами. И в самом деле, эта центральная «беседка» Конного двора, при своей простоте и лаконичности форм, пленяет завершенностью и гармонией общего вида.
Гравюры уводят нас и в дальние уголки парка, показывают исчезнувшие или перестроенные здания – это целое путешествие в отшумевшее прошлое. Они побуждают нас задуматься над громадностью затраченных тут трудов, вложенных средств и талантов, создавших подлинное произведение искусства. Оно некогда тешило тщеславие и удовлетворяло вкусы одного человека – баловня судьбы, которому довелось родиться владельцем двадцати пяти тысяч «мужских» душ, их семей и убогого достояния, имевшему право присваивать себе плоды их трудов и распоряжаться судьбой. Но летели годы, наслаивались десятилетия, миновал век, и бесследно сгинули старые порядки, непостижимые для пришедших на смену поколений. И в уцелевшей вельможной усадьбе уже видишь не огражденное законом достояние владетельной семьи, а творение рук народа, воплощение его талантов, мастерства и умения, принадлежащее Отечеству, составляющее драгоценную часть великого исторического наследия нации.
И мне кажется, что долг каждого поколения – вложить свою лепту в дело сохранения таких жемчужин, как бывшее село Влахернское, Кузьминки тож, восхищавшее москвичей полтора века назад и призванное радовать и услаждать наших потомков!
Спустя семь веков
«Я простился с Новоспасским и еще долго глядел на Москву, величественно обнявшую древние села Кучки; окинул взором окрестные дали и сказал про себя: «Лишите некоторые места отечественных воспоминаний – останутся лишь крутые холмы с прибрежными долинами; лишите воспоминаний памятники какой-либо страны – большая часть представят взору невзглядные громады камней. То же было бы и с этими видами, и с этими памятниками при остуде в нас патриотизма. Нет, места прекрасные вдвойне! Наш взор привык любоваться вами, а сердце вас благословлять: с ваших холмов еще нам веет нашим родным минувшим, достойным памяти, – ваши камни говорят много тому, в ком еще не простыла русская кровь!» – писал Н. Иванчин-Писарев («Утро в Новоспасском». – М., 1841).
Старомодный язык автора, полтора века назад выражавшего свои впечатления от московского Новоспасского монастыря, не мешает нам понять его чувства и разделить их: в самом деле, предание способно оживить любой пейзаж, а знание истории – пробудить благоговейный интерес к пощаженным временем остаткам древних построек. Когда знаешь, что место, где ты находишься, служило поприщем сонму твоих давно исчезнувших предшественников и к нему можно привязать события, отразившиеся на судьбе народа, то пробуждается ощущение связи поколений и исторической преемственности, возникает та осмысленная и просвещенная любовь к своей земле, что делает нас верными сынами своей Родины.
Места по левому берегу реки Москвы, где стоят Новоспасский монастырь с Крутицким подворьем, а несколько далее – Симонов монастырь, примечательны не только живописностью, но и своим прошлым, сведения о котором восходят к полулегендарным временам, когда еще свежа была память об упомянутых в приведенном отрывке селах боярина Кучки, и к летописным преданиям о начале возвышения Москвы, безвестного «молодшего» городка, доставшегося в удел четвертому сыну Александра Невского князю Даниилу.
Наш рассказ будет о двух отличных по своему назначению, но восходящих к одному и тому же времени – XIII веку, расположенных по соседству друг с другом памятниках старины: о Новоспасском монастыре, основанном московским князем Даниилом, и о Крутицком подворье Сарских епископов, отписанном им тем же князем. В древности все возвышенности – «крутые горки» – по левому берегу Москвы-реки от реки Яузы до урочища Симонова назывались Крутицами. Впоследствии это название удержалось за возвышенностью между Симоновым и Новоспасским монастырями.
I. Владычное подворье на Крутицах
Основание Крутицкого подворья переносит нас в один из самых тяжелых периодов отечественной истории. Еще не залечены раны, нанесенные опустошительными нашествиями орд Батыя, в низовьях Волги закрепилась могущественная Золотая Орда, данниками которой сделались русские княжества. Там, во вновь основанном Сарае, томятся тысячи и тысячи русских пленных, обращенных в рабство. Желание поддержать, облегчить их участь побуждает великого князя Владимирского Александра Невского ходатайствовать перед ханом – братом Батыя Берке – об учреждении в его столице православной епархии. По другим сведениям, сам хан потребовал себе в Сарай представителя русской веры, «большого попа», для живущих промеж татар русских. И в 1261 году в «Великом Сарае» была открыта митрополитом Кириллом II Сарайская, или Сарская, кафедра. Первым епископом был поставлен Митрофан. Ему для постройки резиденции в Москве Даниил и отдал участок земли на Крутицах.
Спустя восемь лет, в 1269 году, к Сарской епархии была присоединена Переяславльская, с кафедрой в Переяславле-Русском, на реке Трубеж, близ Киева. Преемник Митрофана епископ Феогност стал именоваться епископом Сарайским и Подонским. В укрупненную епархию входила вся Южная Русь между Волгой и Днепром. Территория ее граничила с Рязанским княжеством, и сарайские епископы, пользуясь быстрым ростом своего влияния при московском князе, стали притязать на доходы с церквей в селениях, построенных рязанскими князьями для защиты своих южных границ.
Услуги, оказываемые епископами Сарскими московским князьям в Орде, сильно укрепляли в Москве их положение. Но ослабевало ханское могущество, связи со столицей Золотой Орды утрачивали свое значение, и в 1454 году епископ Вассиан окончательно перенес кафедру в Москву, утвердив свое постоянное пребывание на Крутицах. Сарайская и Подонская епархия была поделена между соседними, а Крутицкому владыке поручили ведать делами митрополии. Вскоре была учреждена особая Крутицкая епархия, держателям которой было сохранено наименование Сарских и Подонских – «из почитания к древности».
По тому, что сохранилось из старых построек Крутицкого подворья, можно лишь отдаленно себе представить прежний его облик. За свое более чем шестисотлетнее существование «владычная обитель на Крутицах» пережила немало превращений, видела периоды расцвета и бедственного разорения, роста своего значения и богатства наряду с временами полного оскудения. Подтверждением письменных сведений о древних Крутицах остались лишь фрагменты фундаментов да вкрапления старой кладки в стенах часто неузнаваемо перестроенных или обновленных строений. Отметим, что более долговечными, чем кирпичи и камни, оказались древние названия. Возле подворья и поныне значатся Сарайский проезд и Подонский переулок. Эта стойкость топонимических обозначений, столь ценная для науки, лишний раз указывает на неправомерность практики их замены новыми: порой вместе с историческим названием уничтожается единственная вещественная память об отдаленных событиях, живших людях, наступивших переменах…
Татарское иго усилило в русских сознание общности своей судьбы и интересов, во всяком случае – наличия общего врага, и это облегчало московским государям задачу объединения разрозненных удельных княжеств и подчинения их своей власти. Правой рукой при проведении великими князьями московскими политики централизации были православные иерархи, и поощрение церковников, забота об укреплении влияния церкви проходят красной нитью в деятельности как первых «собирателей Руси», так и укрепившихся на московском престоле русских царей. Однако до времени, пока их власть не утвердилась настолько, что огромный авторитет церкви сделается помехой, и цари почувствуют, что вполне могут обойтись без содействия сделавшегося непомерно могущественным и богатым союзника.