Читать интересную книгу Парадоксы и причуды филосемитизма и антисемитизма в России - Савелий Дудаков

Замечательные слова! Не отрицая влияния на Толстого сектантов, отметим и некоторые ошибки Амфитеатрова. "Завещание" Бондарева – страстный документ, но в нем все же меньше проклятий, чем призывов к труду. И главное – нет и не было никакой секты "бондаревцев", да и не могло быть по самой простой причине: иудинцы были на 100% иудаистами и, кстати, делали обрезание. Да и по библейской пословице: "Нет пророка в своем отечестве" – не особенно жаловали своего знаменитого земляка. Даже несмотря на все его благодеяния односельчанам: устройством орошения и грамотностью больше всего они были обязаны ему, но увы…

В своем селе Давид Абрамович был одинок, в некотором роде он был отщепенцем (таких французы называют "Les refractaires"). Есть горькое свидетельство современника о его одиночестве и душевном состоянии, написанное сочувственным пером, где муки Бондарева сравниваются с муками Тантала. Археолог К. Горощенко писал: «Вообразите положение старца, над которым уже закатывалось солнце жизни, заброшенного на край света и кричащего оттуда далекой толпе через головы непонимающих и чуждающихся его соседей, чтобы выслушали последнее слово его, и в ответ встречающего явное нежелание что-либо слышать! Ведь это настоящие муки Тантала.

Единственным, кажется, утешением для Бондарева были два или три письма к нему JI.H.

Толстого, которые он с детской радостью хотел показать мне, долго роясь в бумагах по разным местам, но я под влиянием какого-то особенного настроения постеснялся подслушать разговор двух таких чистых душ и попросил Бондарева не беспокоиться.

Но как бы ни дороги были для Бондарева эти письма, могли ли они рассеять для него то бессильное безысходное горе, под тяжестью которого он сходил в могилу! И чтобы только облегчить это горе, Бондарев решил жаловаться на современников потомству и жалобу эту написать, выбить на плитах своей могилы; эта работа, как выбиванье обширных, почти в два писаных листа надписей на очень твердых плитах песчаника и затем заботы об устройстве могильного места занимали собою последние годы Бондарева; в глубокой старости он, конечно, не мог сам не нарушать своего завещания, которое лет за двадцать до того он хотел было сделать своему сыну Даниилу: похоронить его на пашне, чтобы и над могилою его всегда возделывался хлеб: тяжело исчезать совсем.

И все же, несмотря на тягостные, прямо трагические страдания души, этот старец сохранил до конца жизни способность живо отдаваться впечатлению и доходить до полного увлечения, граничащего, но не переходящего в экстаз.

Особенно памятен мне вечер, проведенный с ним в доме местного богача, где мне довелось переночевать. После колебаний хозяйка дома согласилась с мужем на приглашение Бондарева "чай пить", т. е. в гости; а колебаться было почему: во всем доме была поразительная чистота и умеренная роскошь; столовая, где собралось несколько человек, прямо-таки сияла, освещенная большою висячей лампой; пол блестел, как зеркало; скатерть на столе ослепляла своей белизной и вся обстановка комнаты говорила тоном, почти аристократическим. И вот приходит сюда Бондарев; долго он обтирает сапоги от грязи в передней, дверь в которую из столовой была открыта, и лишь после приглашения хозяйки: "заходи, когда пришел", – окончил приведение сапог в порядок и вошел в комнату. Здесь он уже чувствовал себя совершенно свободно, решительно не обращая внимания на окружающую обстановку, и, сидя за чаем, который он пил непрерывисто, как бы исполняя неприятную обязанность, стал все с большим и большим увлечением отстаивать принцип работы своими руками и попутно громить тунеядцев, к числу которых должны были отнести себя и хозяева дома. С Бондаревым сперва спорили, но потом отступились, тем более, что он под конец очень повысил голос, и слушатели, чувствуя неловкость, предпочли дать Бондареву излить свою душу вволю: они, по-видимому, хорошо знали старика и хотя не обижались на него, но, понятно, избегали такого собеседника.

Доставалось от него, как я потом слышал, и всем остальным жителям села Иудинского, благодаря чему он почти не имел там доброжелателей»199.

Горощенко вторит и Белоконский, лично хорошо знавший сибирского мыслителя.

Белоконский высоко ставит интеллект земляков Бондарева – субботников и молокан: они несравненно выше обыкновенной крестьянской среды. Однако ни одного последователя у Бондарева не было. Отношение к нему было вполне "индифферентное":

«Дело в том, что Бондарев действительно странный человек, чтобы не сказать более: во-первых, его "учение" сделалось его idee fixe и он ни о чем больше говорить решительно не мог и, если молчал, когда его опровергали или что-либо доказывали, то это еще не значит, что он вас слушал: как только вы переставали говорить, он, не принимая во внимание сказанного вами, начинал говорить "свое", т. е. излагать "учение": далее, из слов его можно понять только, что все должны заниматься исключительно земледелием, причем в разговоре он напирал более всего на то обстоятельство, что высшие классы, не обрабатывая земли, виновны главным образом в лености крестьянина, т. е. что крестьянин, глядя на господ, трудится не как следует"200. Курсивом народоволец Белоконский отметил важнейшее, по его мнению, – классовую направленность "учения" сибиряка. И что даже народная леность, по Бондареву, – есть нечто иное, как производное дурного поведения господ. Но, будучи честным человеком, Белоконский заканчивает мысль, давая характеристику иудинцев, отнюдь не лодырей: «Само собою разумеется, что юдинцы, весьма усердно обрабатывая землю, никак понять не могли, чего требует Бондарев: "Да мы и так работаем, только с землею да хлебом и возишься"; еще более развитые из молокан и субботников, разговаривая с Бондаревым по поводу учения его, спрашивали нередко, какую роль должны играть другие занятия, как-то: ремесла, торговля и т. д., но Бондарев твердил одно, т. е. что все должны заниматься "хлебным трудом", не выясняя роли других занятий; словом, Бондарев-писатель и Бондарев-оратор не сходятся: когда он говорит, выходит больше несообразностей, чем когда он пишет.

Из этого, однако, вовсе не следует, чтобы он писал ясно и понятно – далеко нет!

Но, читая "учение", можно уловить главную мысль, проследить ее развитие, хотя и для этого нужно ознакомиться с массою никуда не годного балласта, с бесчисленными повторениями, с выдержками из всех книг, которые когда-либо читал автор, так что читатель крестьянин не вынес бы ничего, прочитав от доски до доски все 250 вопросов». (В примечании Белоконским сказано, что Бондарев был страстным читателем, он перечитывал все, что попадалось ему в руки, читал с наслаждением и легко запоминая наиболее выдающееся. В разговоре свободно цитировал Святое Писание, отцов церкви и классиков.) Ко всему этому надо прибавить странное, с точки зрения крестьян, "поведение" Бондарева: вечно задумчивый, он, как известно, ходил с бумажкою и карандашом и, останавливаясь, записывал свои мысли и т. д.

Трудно было крестьянину понять Бондарева, и крестьянин сначала удивлялся, а потом махнул рукою: "пусть, мол, чудит" – и неудивительно: оригиналы, выдающиеся личности нередко порицаются даже интеллигенцией. Этот индифферентизм, это полунасмешливое отношение юдинцев к Бондареву, непонимание его мыслей измучили Тимофея Михайловича: он чувствовал себя одиноким не только среди односельчан, но и в семье: родной сын его, сельский писарь, и тот, не понимая отца, относился к нему с насмешкою. Бондарев, благодаря вышеприведенным обстоятельствам, сделался угрюмым, сосредоточенным, углубился в самого себя, из "учения" сделал idee fixe и жил только надеждою, что его скоро повезут в Петербург, что скоро "учение" его сделается известным всему миру и тогда "вся вселенная взлетит на несказанное блаженство".

Когда мы, приехав в Юдино, разыскали его и изъявили, что интересуемся его учением, Бондарев очень обрадовался. Через несколько минут он был уже в нашей квартире и проговорил до глубокой полночи, а на другой день явился на заре и ждал, покуда мы не встанем. Тяжело было смотреть на этого библейского старца с воспаленными (большими черными), вечно поднятыми вверх глазами, с руками, поднятыми кверху, когда он говорил; плавно и необыкновенно медленно излагая нам свое учение, он весь погружался в мысли свои, не чувствовал, кажется, присутствующих и витал в ином мире…

Уезжая, мы от души пожалели эту выдающуюся личность, волею судеб поставленную в такие условия, что не может быть тем, чем быть бы мог…

Из писем, полученных впоследствии от Бондарева, мы еще более убедились, как глубоко страдал этот непонятый в своей среде человек"201.

В последнем варианте его труда, в обращении к читателю "с того света", мы находим горькие слова его "…к современным мне жителям, при которых я доживал век свой.

Конечно… многие из вас слыхали, как я 24 года ходатайствовал о вас перед правительством и даже перед самим государем. Три прошения подавал я на высочайшее имя, искавши для вас всего на свете лучшего, и при том без всякой корыстной цели. И эти труды в общей сложности стоили 800 рублей серебром, причем и без того непрочный домик мой пришел в великий упадок.