Читать интересную книгу Мне повезло - Клаудия Кардинале

Пока я жива, очень хочется, чтобы жизнь преподносила мне неожиданности и сюрпризы. Поэтому я не люблю строить планы. Мне нравится сохранять в большом и малом удивление и восторг, как в детстве.

Я, как девчонка, хотя давно уже вышла из этого возраста (но только по паспорту, так как, к счастью, мне до сих пор удается сохранить девчоночий взгляд на жизнь), хочу делать то, что доставляет мне наибольшее удовольствие — ходить, смешавшись с толпой, смотреть на людей, вглядываться в их лица, пытаясь понять, что кроется за каждым из них. Смотреть на окна домов — по вечерам светятся тысячи окон — и представлять себе их обитателей. Я придумываю им всякие истории — любовь, нелюбовь, приключения, тайны… Между прочим, именно на эту тему я писала в Тунисе сочинение во время экзаменов на диплом воспитательницы детского сада. Я посвятила его светящимся по вечерам окнам домов. И получила восемнадцать баллов из двадцати возможных, заняв первое место не только в своей школе, но и во всех школах Туниса.

Но мне хочется быть счастливой и сидя дома: смотреть на деревья, на небо или на Сену, текущую у меня под окнами. Забавно получается: когда Сена освещена солнцем, она кажется мне частью моей темной, теплой и такой далекой родной земли.

Я хочу получать удовольствие и от нормандской деревни, разгуливая на приволье под дождем среди деревьев, цветов, кустов.

Мне нравится жизнь. Сама по себе, без всяких эпитетов. А в жизни мне нравится земля, солнце, звезды, море и люди. Мне немного надо, чтобы чувствовать себя счастливой: жить среди всего этого и смотреть. Я работаю и зарабатываю деньги из чувства долга перед детьми, перед семьей, а сама я могла бы прекрасно жить одна посреди пустыни и смотреть. Чтобы жить, чтобы быть счастливой, я прошу Бога не отнимать у меня способность видеть и удивляться. И только… Может быть, поэтому иногда мне снится, что я покидаю эту жизнь и отправляюсь совершенно одна на какие-то пустынные острова — подальше от трагедий человечества, о которых невозможно не думать. Подальше от проблем, от резни, от войн.

Как бы я жила одна на песке и под звездным небом? Взяла бы с собой музыкальные записи, чтобы слушать, какие-нибудь книги, может быть, даже кисточки для рисования, бумагу и ручку. Из книг я выбрала бы поэзию — багаж моей юности. Я люблю простые и конкретные эмоции. И еще, наверное, я взяла бы с собой сборники восточных сказок.

Счастьем для меня было бы обрести наконец тишину, ту тишину, о которой мы столько говорили с Федерико Феллини; он искал её, а я продолжаю искать. Я люблю тишину; вульгарность, наглость, шум — вот от чего я особенно устаю. И еще меня гнетет недоверие: я готова верить всем и всему, и меня убивает необходимость многому не доверять.

Слишком доверчивых людей считают кретинами, а кретину можно заморочить голову: он же кретин, так ему и надо. Иногда я смотрю на людей и читаю в их взгляде нечто подобное: и потому, что я доверяю и хочу доверять ближнему, и потому, что я мало говорю, и люди видят во мне безмолвную куклу, место которой на кресле в гостиной.

Но я все равно отдаю предпочтение молчанию, даже если из-за этого меня считают дурой. Я не люблю слов и споров, нахожу ужасно нудной и даже опасной всякую болтовню, сплетни. Сплетни могут все исказить, поставить с ног на голову, как угодно расцветить события. Поэтому я гораздо больше доверяю молчанию и фактам.

Единственное, что я ненавижу не меньше, чем вульгарный шум и болтовню, это насилие. Думаю, что насилие затрагивает каждого и потому мы все должны стремиться обуздать его. Если мне случается увидеть на улице двух спорящих людей, я немедленно вмешиваюсь и пробую их помирить. Если я вижу, как мать дает своему ребенку оплеуху, я делаю матери выговор, а ребенка стараюсь приласкать…

Насилие, пусть и в таком мелком повседневном проявлении, меня пугает, нагоняет на меня тоску. Мне становится плохо, я вся дрожу, у меня даже желудок начинает болеть.

Но там, где страдание — мое, личное, — я умею терпеть. Как и у всех, у меня были свои большие и малые беды, но я всегда держала эту боль в себе и старалась справиться с ней собственными силами. Хотя я и уверена, что насилие глупо и бесполезно, страдания, я считаю, в жизни нужны. Люди, не знавшие страданий, пусты, у них нет истории, они словно и не жили. Я даже думаю, что моей профессией не может заниматься человек, не прошедший через подлинные страдания: если ты сам не мучился, ты не способен играть роль персонажей, которые живут и страдают. Одного воображения тут недостаточно…

Я, естественно, говорю о внутреннем, душевном страдании. По-моему, оно помогает человеку расти, понимать окружающих и самого себя. А вот физическое страдание всегда очень меня пугало — быть может, потому, что справиться с ним нельзя в одиночку и молча. Тут нужен кто-то еще, а для меня просить у кого-то помощи очень трудно. Я всегда стремилась строить свою жизнь и решать свои проблемы сама, без помощи и вмешательства извне.

Одинокая девушка… с семьей… В том смысле, что у меня странным образом одиночество органично сочетается с любовью к семье — к отцу, матери, сестре, братьям, моим детям… К своим родителям я всю жизнь относилась с огромным уважением: никогда не перечила, всегда выполняла их требования. Вероятно, потому, что такое поведение является частью моей общей философии уважения к старикам, к тем, кто дал тебе жизнь.

Я часто говорю о счастье, потому что стремилась к нему. Но в действительности я всегда была довольно-таки несчастливой — и в детстве, и в отрочестве. Иногда мне кажется, что моя работа в кино — логическое следствие оставшейся у меня с детства привычки искать прибежище в мечте, в жизнях, нарисованных нашим воображением… Не помню я и ощущения того маленького, но безусловного счастья, свойственного всем детям: какого-нибудь особенно теплого материнского объятия, неожиданной ласки отца. Потому что я, такая замкнутая, интровертная дикарка, сама себе в них отказывала. Я всегда любила свою семью, свое семейное гнездо, но чувствовала себя в нем очень одинокой. Я была из тех девочек, которые уклоняются от ласк родных и похвал приходящих в гости родственников или соседей. Не было у меня ни собаки, ни кошки, а ведь на них я могла бы излить свою любовь. Они появились у меня позднее, когда я жила близ Рима. Там у меня была уйма кошек и еще больше собак. Я любила их и люблю, но не до беспамятства. Отношусь к животным очень уважительно, а уважать их — значит не слишком любить, превращая в предмет обожания и отказывая им в их естестве. И еще я люблю животных потому, что они не говорят, и потому, что они красивы, много красивее человеческих существ.

Я не хочу ничего бояться. С самого детства не хотела: меня всегда раздражали трусихи, которые своей боязливостью подтверждают мнение, будто женщине полагается быть слабой, пугливой, зависимой. Возможно, потому, едва начав что-то соображать, я стала вести себя как мальчишка: это был мой бунт против расхожего представления о женщине, как о существе хрупком и нежном. А позднее, поселившись на своей вилле на виа Фламиниа, достаточно далеко от города, я заставляла себя по ночам выходить в парк, в сад и прогуливаться там в темноте, чтобы побороть страх.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});