Боннер обдумывает мои слова, или, по крайней мере, мне кажется, что он это делает. Боннер склонил голову набок, возможно, находясь в замешательстве. Когда находишься с этим пацаном, нельзя сказать наверняка.
— Как-то я трахнул цыпочку, которая была медиумом.
— Что?
— Медиум. Она типа видела мертвых и разговаривала с ними, я точно не знаю. Это определенно были самые страшные четыре месяца в моей жизни, потому что мне казалось, будто все эти призраки болтали с нами, пока мы трахались.
Я уставился на него. Бьюсь об заклад, что и вы тоже. О чем он, черт возьми, говорит?
Почувствовав мое замешательство, он, улыбаясь, отмахивается.
— Во всяком случае однажды она сказала мне кое-что, и это меня поразило.
— Думаю, я не хочу знать, чем закончилась эта история.
Боннер смеется, а затем его улыбка сходит с губ, и лицо принимает серьезное выражение, что для него неестественно.
— Она сказала, что смерть не событие. Это путь к выживанию для живых. А когда умирает ребенок, значит, ему предначертана короткая жизнь. И он должен прожить свои дни, пытаясь достичь определенных целей, чтобы потом направиться к чему-то возвышенному.
— Откуда она это знает?
— Она потеряла своего четырехлетнего сына в аварии. Судя по всему, она до сих пор видит его каждый день.
Я снова пялюсь на Боннера. Почему вообще мы начали говорить об этом?
— Что ж, это делает комментарий про секс еще более жутким.
— Это ты мне говоришь, чувак? Я мог бы рассказать тебе какое-нибудь дерьмо, которое напугает тебя, но не стану.
— Ух. Ага, не надо, пожалуйста.
В наступившей тишине Боннер хлопает рукой по моему плечу.
— Ты хороший человек, Ноа.
Я фыркаю, не зная, верить ему или нет. Если я хороший человек, то почему не смог спасти свою дочь от смерти? И почему не могу спасти мой брак от развода?
Когда Боннер уходит, я думаю о том, что он сказал. Достичь целей и направиться к чему-то возвышенному. Как мы с Келли можем двигаться дальше, если не хотим? Пофиг, что у Бога есть план. К черту всех, кто говорит, что все происходит не просто так и что время залечит раны.
Это не так.
Мы разгребаем последствия, обломки. По-прежнему удовлетворяем свои потребности, но внутри наши раны истекают кровью.
Я иду к лестнице и захожу обратно в дом, жалея, что не поспал этой ночью. Поднимаясь по лестнице, я смотрю на закрытую дверь спальни. Я не вхожу. Вместо этого сижу в коридоре, обхватив голову руками. Почему мне так сложно открыться жене? Я не знаю ответа. Я верю в брак. Верю в его ценность, в его значимость. Я обещал Келли вечность, и я отдам ее ей, только разве она этого хочет?
— Папочка?
Я поднимаю взгляд и вижу, что передо мной стоит Хейзел в пижаме со свинкой и плюшевым мишкой, зажатым в руке, который раньше принадлежал Маре. Тот, которого Мара отдала ей за пять дней до своей смерти. Это была любимая игрушка Мары, и я помню, как мы с Келли недоумевали, почему она отдала его. Она понимала, что умрет? Поэтому отдала его ей?
Я смотрю на Хейзел.
— Что ты здесь делаешь в такую рань?
Она пожимает плечами.
— Не могу уснуть. Моя комната подглядывает.
— А?
Хейзел прижимает пальцы к губам и указывает на потолок.
— На меня смотрят глаза.
О чем она говорит, черт возьми?
Дочь заставляет меня идти за ней в комнату и указывает на деревянный потолок, а затем на сучки в досках.
— Глаза.
Я смотрю на потолок, немного испугавшись.
— Это всего лишь сучки на дереве, дорогуша. Не глаза.
Я понимаю, почему она думает, что они наблюдают за ней, и мне сейчас же хочется закрасить их. Я замечаю какое-то движение на ее кровати и хмурюсь.
— Хейзел, это не твой кот. Ты должна вернуть его Боннеру и Эшлинн.
Она пожимает своими хрупкими плечиками.
— Я не виновата, что меня он любит больше. — А потом дочь хватает меня за руку, и мой взгляд останавливается на плюшевом мишке. — Папочка?
— М-м?
— Я прошу прощения за то, что у твоего сердца болит животик.
Откуда я должен знать, что это значит?
— Что?
Дочь отрывает взгляд от медведя.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
— У твоего сердца болит животик с тех пор, как Мара попала на небеса. Я чувствую себя несчастной. — Она протягивает мне плюшевого мишку. — Мара хочет, чтобы он был у тебя.
Лучи утреннего солнца проникают в ее комнату. Я встаю на колени, смотрю на дочь, не зная, чего она этим хочет добиться, но не могу сдержать дрожь в голосе, когда говорю ей:
— О, ну, теперь он твой. Мара отдала его тебе, милая.
Хейзел толкает медведя мне в грудь.
— Я рядом.
ГЛАВА 23
Ноа
Правила дорожного движения
(Путешествие на машине с тремя детьми и, типа, собакой = АД)
С тех пор как Хейзел сказала про «глаза» на потолке, я заметил, что смотрю на них гораздо чаще. От этого мне становится жутко. Но есть еще кое-что в той ночи, что не дает мне покоя.
Я рядом.
Эти слова крутятся в голове днями напролет. Я не могу спать. Почти не ем. Это последние слова, которые я сказал Маре перед смертью. Папочка рядом.
Но легче от этого не становится. Наоборот, только хуже. Хейзел не могла этого знать. Так было ли это случайным совпадением?
— Если в ближайшее время мы не тронемся с места, то до четверга ни за что не доберемся, — говорю я Келли, когда мельком вижу, как она носится по дому, словно на нас надвигается шторм.
Хотя если подумать, то так оно и есть. Называется он «Путешествие на авто», и ни одна семья с детьми никогда к нему не готовится заранее. Если вы другого мнения, значит, вы слишком наивны. Путешествие с детьми утомляет, а те, кто говорит, что это не так, либо суперлюди, либо лжецы. Все потому, что в поездке ваши дети неожиданно начинают вести себя хуже прежнего. Я в этом уверен.
Сегодня мы отправляемся в Остин и должны быть там к четвергу, когда начнется свадебное торжество. Я изо всех сил пытался избежать этой поездки под предлогом, что не могу оставить магазин, и даже использовал фразу «Я ненавижу твою мать, поэтому отказываюсь ехать».
У меня ничего не вышло. «Если поеду я, поедешь и ты», — вот что я услышал в ответ. И еще жена говорила что-то о том, что если поедет одна, то не возьмет с собой четверых детей.
На это я ответил: «Троих детей и собаку», за что, вероятно, и получил заслуженную пощечину. Не вините парня за попытку.
Рядом со мной сидит Севи и слизывает глазурь с кекса. Но это не самое странное. Странно то, что на верхушке кекса находится что-то похожее на свечу. Я дам вам минутку, чтобы поразмыслить над вариантами.
Если вы гадали насчет свечи или конфеты, то были близки.
Это свеча. Удивлены?
И странно, что я — нет?
И пока вы не начали думать, что это огромная проблема, вспомните, что Севи три года. Очевидно же, он недостаточно взрослый, чтобы понять, что это, но он выдергивает свечу из кекса, смотрит на нее, а затем — себе между ног. Могу сказать, что он проявляет какое-то любопытство, но вскоре возвращается к облизыванию глазури.
Глядя на него, я спрашиваю:
— Где ты это взял?
Он смотрит на меня своими ярко-голубыми глазами, светлые локоны падают на лицо. Он лает, указывая на дом Боннера.
Естественно.
Келли выходит из-за угла и широко улыбается.
— Это заняло не так уж много времени.
Прищурившись, я ставлю пустую чашку из-под кофе в раковину.
— Чему улыбаешься?
Я даже смотрю на свой кофе, убеждаясь, что в нем ничего не плавает. В прошлый раз Келли так же ухмылялась, когда в нем плавала игрушка «Литл Пони». Спасибо Хейзел.
— Я застала Хейзел, когда она забралась на стойку в ванной и трясла попкой перед зеркалом.
Мне это ни о чем не говорит. Я даже не знаю, что на это ответить. А вы?
Севи, сидящий рядом, делает, наверное, самую отвратительную вещь, которую только можно придумать: он берет свечу в виде члена, окунает ее в глазурь, а затем облизывает. Я вырываю свечу из его крошечных липких рук.