знаете, что не разрешено носить крестов?» Я ответила, что знаю, но не подчиняюсь и не сниму его с моей девочки т. к. я верующая. «В первый раз приходится мне иметь такое дело, —сказала она. —Крест надо снять!» Я отказалась, я, конечно, взяла бы ее немедленно из школы, но не имела права, т. к. обучение в школе было обязательным, а в случае протеста ребенок отбирался от родителей и становился собственностью Советов. Тогда заведующая сказала: «Снимите крест с шеи, чтоб его не было видно, и если уж отказываетесь совсем снять, то приколите или пришейте к рубашке». Я посоветовалась с О. Арсением и с его благословения так и сделала, чтоб не смущать ребенка, который от этого страдает, и не давать повода издеваться над святым Крестом. Так и у Андрюши, и у Ниночки всегда на них был крест, но не висел на шнурке на шее, а был пришит. Началось еще новое испытание для нас: Ниночку заставляли вступить в пионерки. Опять эта умненькая девочка с твердостью взрослого человека отказалась и на вопрос «почему» опять отвечала: «Потому что я верующая в Бога». Вызывают опять меня, и в результате, милостью Божьей, она до 1942 г., когда я с ней рассталась, вероятно, навсегда, не была ни пионеркой, ни комсомолкой.
Помимо того, что она была очень развита, не по годам серьезна, переживая с самого почти рожденья только печаль, у нея был природный дар к рисованию. Пишу был, т. к. все выше описанные факты нанизывались в сведениях ГПУ, и по достижении известного возраста таких арестовывали и ссылали на мучение в лагерь Сибири. Ниночке было 17 лет, когда я с ней рассталась, она кончала школу, пройдя все 9 классов первой ученицей. Хочу надеяться, что отец ее, у которого она жила последние три года при мне, не пошатнул ее убеждений, что было бы для меня новым горем; он человек компромиссов, и надеюсь только на ее твердость и память о матери и обо мне. Когда ей в Алма-Ате минуло 11 лет, то были Пушкинские торжества. Каждая школа должна была что-нибудь внести на выставку в память Пушкина. Решено было с печатных рисунков, взятых из журнала царского времени «Столица и усадьба», нарисовать в красках в значительно увеличенном виде дом, где родился Пушкин, могилу его няни и еще два рисунка, всего четыре. Никто, даже из самого старшего класса, не брался за это. Кто-то сказал: «Вот Ниночка сможет, наверное». Призывають ее в учительскую, а она, как я писала, родилась недоношенной семи месяцев и осталась очень миниатюрной, но очень хорошенькой, с большими, выразительными черными глазами. Учителя других классов не знавшие ее улыбнулись. Ей показали рисунки и заведующая школой спросила: «Ниночка, сможешь ты сделать эту работу?» На что последовал смущенный тихий голосок: «Я попробую». —«Ну вот что, если ты сделаешь, то получишь материю на новое платье, и белье, и кроме того, коробку хороших красок акварельных и кистей». У нас с одеждой было очень бедно, она, придя домой, сказала мне: «Бабушка, если я сделаю, то тебе будет легче, не придется покупать на платье, я уж постараюсь изо всех сил». То, что сделал этот 10-летний ребенок, совершенно невероятно. Когда эти картины были в рамках на выставке, то и местные, и приехавшие из многих мест, даже из Москвы, учителя и служащие по народному образованию спрашивали и хотели видеть того талантливого ученика, кто это исполнил, ожидая, конечно, увидеть или узнать, что это кто-нибудь из старших классов, и не хотели верить, что это работа девочки, еще не достигшей 11-ти лет.
Прошел месяц, прошло два—ни материи, ни красок. Вызывают ее в комсомольскую так называемую ячейку и заявляют: «Советом комсомола постановлено, не давать тебе никакой награды за рисунки, т. к. ты отказалась быть пионеркой». Придя домой, она не плакала, а сказала только: «Мне ничего оть них не надо, но какие они все гадкие, эти комсомольцы». Да! Она была права!
Один раз мы сидели в саду с хозяином, было совсем темно. Сидели за столом, за нами был большой кусть. Мы говорили, как всегда и везде, тихо. В кусту затрещали сучья, у хозяина был фонарик, он осветил куст и мы с ужасом увидели убегающого из него агента ГПУ. В другой раз было следующее. Старый священник, живший у хозяина в нашей комнате, служил вечерню. Я читала, т. к. Андрюша всегда прислуживал в катакомбной церкви у Архимандрита Арсения. Кроме священника, меня и Ниночки присутствовал хозяин. Вдруг собака хозяина, очень большая и злая для чужих, подняла за окном невообразимый не просто лай, но с каким-то остервенением воет. Она на кого-то бросилась. Раздался мужской крик. Пришлось остановить службу, и мы все вышли. Была темная ночь. Никакие окрики не могли оторвать Мальчика (так звали собаку) от человека, которому она вцепилась в воротник. Она его до смерти искусала бы, если б нам всем не удалось ее оттащить. Мы сразу поняли, в чем дело, поняла врага и умная собака. Перед нами стоял бледный ГПУ, прикинувшийся пьяным. (Обычный прием, когда они попадались в подслушивании). Он пытался нас уверить, что не помнит, как попал в сад под наше окно. Везде подлость!
37. Митрополит Иосиф
Я отвлеклась и не написала о впечатлении от города Алма-Аты, после нашего трехлетнего отсутствия. Узнать его нельзя было. Так изменить, так изуродовать всю его бытовую красоту и даже самую природу могла только злая воля дьявольской, большевистской силы. Лозунг большевиков «Все старое сломаем и построим новое» оправдался фактически. Нашим глазам предстала картина: на месте маленьких одноэтажных уютных домиков на главных улицах стоят двухэтажные дома, все того же еврейского коробочного квадратного стиля, как и в других городах России. Выше двух этажей из-за землетрясений нельзя было строит, и то их возводили на каком-то особенном фундаменте, по «американской системе», якобы гарантирующей их от разрушения. Почти во всем городе вырублены чудные фруктовые сады, в зелени которых утопали домики. На главных улицахъ—асфальт и стоит милиционер в белых перчатках. Так негармонирующие с бытом полунищего, грязного киргиза. Базар уничтожен, ни одного верблюда! Куда они их только подевали? Ни ковров, ни восточных палаток. Все мертво. Киргизы страшно озлобленные на вмешательство и изуродование их природной жизни. Как везде падкие до чужой собственности. появились и среди них коммунисты. Сразу проявилась разница в матерьяльных благах. Одних обирали донага, другие роскошествовали. Коммунистов своих свои ненавидели. Советы устроили национальный театр появились киргизские артисты.
В то время население голодало. Свободным натуре киргизам приходилось