Энгельс кивнул утвердительно головой и живо заметил:
— Все семейство Бауэров не перестает нападать на нас в своей газете, заклиная этих самых духов и высокомерно обрушиваясь на все живое. Пора дать сокрушительный отпор и опровергнуть их бредни. Они не перестанут твердить, что лучшее поле битвы — это чистая фолософия.
— Мое давнишнее желание — сразиться с ними, Фридрих. Блестящая мысль! Мы не станем откладывать этого дела ни на один день, — ответил Маркс.
— До какой нелепости дошли Бауэры и какое пренебрежение у них к народу, к массе, видно по их последнему кредо. Помнишь, с каким высокомерием Бруно говорит о народе: «великие дела прежней истории были ошибочны с самого начала и не имели успеха, потому что ими интересовалась и восторгалась масса».
— Да, Фридрих. Противопоставление духа массе проходит через все изречения Бруно Бауэра в его «Всеобщей литературной газете». Я рад, чтв Кеппен не поддался на эту удочку и не доводит философию Гегеля до отвратительной абстракции.
— Братья Бауэры видят не дальше своих, правда довольно длинных, носов. Но самомнение их при этом безгранично. Заметь, они все еще тщетно пытаются вознестись за облака на пуховике из философских лоскутов. Они критикуют все подряд, особенно то, что пугает их днем и ночью, — все массовые движения, будь то социализм, французская революция, христианство, англиканство, противоречия и борьба в промышленности. Еще бы, ведь все это тесно связано с массами, с людьми, — горячо говорил Энгельс. — Итак, вызов Бауэров мы принимаем!
— Это будет наша первая совместная работа, Фред.
В этот погожий вечер Энгельс поздно ушел из квартиры на гористой тихой улице Ванно. Он был счастлив.
Во время своего краткого пребывания в Париже Фридрих написал семь разделов книги, критикующей братьев Бауэров.
В эти дни ему казалось, что сутки необычайно коротки и главное, чего не хватает человеку, — это времени.
Через несколько дней он выехал в Бармен, где в чинном патриархальном доме ждали его придирчивый, деспотический, поучающий отец, нежно любимая, чуткая и, ласковая мать и еще семеро деятельных, румяных и жизнерадостных братьев и сестер! Они не предавались никаким сомнениям и размышлениям и твердо верили, что быть фабрикантами или их женами самый завидный удел на земле.
Но невесело жилось Фридриху Энгельсу в доме его отца. Ему ненавистна была предпринимательская деятельность с самых молодых лет, и он намеревался порвать с отцовским делом при первом удобном случае, а если потребуется, то и вызвать этот разрыв любыми средствами. Мог ли он думать тогда, что ради дружбы, ради того, чтобы поддержать в беде товарища, ему придется хотя и с болью в сердце, но добровольно заниматься торговыми и производственными делами своего отца долгие десятилетия.
Энгельс как-то писал Марксу о своем тяжелом состоянии из-за двойственности существования:
«…Видя огорченные лица обоих стариков, я опять попытался взяться за коммерцию и… немного поработал в конторе. …Но мне это опротивело раньше, чем я начал работать, — торговля — гнусность, гнусный город Бармен, гнусно здешнее времяпрепровождение, а в особенности гнусно оставаться не только буржуа, но даже фабрикантом, то есть буржуа, активно выступающим против пролетариата. Несколько дней, проведенных на фабрике моего старика, снова воочию показали мне… эту мерзость, которую я раньше не так сильно чувствовал. Я, конечно, рассчитывал иметь дело с коммерцией только до тех пор, пока мне это будет удобно, а там написать что-нибудь предосудительное с полицейской точки зрения, чтобы иметь благовидный предлог перебраться за границу. Но я не выдержу так долго. Если бы я не должен был ежедневно регистрировать в моей книге отвратительнейшие картины из жизни английского общества, я, вероятно, уже успел бы прокиснуть, но именно это давало новую пищу моему бешенству. Можно еще, будучи коммунистом, оставаться по внешним условиям буржуа и вьючной скотиной торгашества, если не заниматься литературной деятельностью, — но вести в одно и то же время широкую коммунистическую пропаганду и занятия торгашеством, промышленными делами, этого нельзя. Довольно, на пасху я уеду. К тому же еще эта усыпляющая жизнь в семье, насквозь христианско-прусской, — я не могу больше этого вынести, я бы мог здесь в конце концов сделаться немецким филистером…»
Вскоре после отъезда Энгельса вернулась из Трира в Париж с выздоровевшим ребенком Женни Маркс. В квартире на улице Ванно жизнь пошла по-обычному.
Летом и осенью 1844 года Карл часто бывал на окраинах Парижа, где встречался с рабочими и ремесленниками.
В самой просторной комнатке какого-либо дома собирались портные, столяры, кузнецы, печатники, прядильщики. Разговор шел о невыносимо длинном рабочем дне, о дороговизне и высокой квартирной плате за лачуги. Как-то заговорили о Гизо и короле.
— Из-за интриг монархов погибли французские матросы, — сказал кто-то.
— Уста короля болтают о благе французского народа, — ответил бородатый столяр, намекая на Гизо, которого Луи Филипп называл «мои уста», — да только под народом понимают банкиров, спекулянтов и пройдох.
— В тюрьме Огюст Бланки и Барбес. Некому свернуть шею монархии. Много говорим, мало делаем, — сказал типографский рабочий, член тайного Общества времен года, созданного Бланки.
— Нет смысла лезть в драку, заранее зная, что побьют. Хватит, нас довольно били. Выступать, так уж чтоб победить.
Маркс одобряюще взглянул на говорившего.
С января 1844 года в Париже начала выходить два раза в неделю немецкая газета «Вперед». Она предназначалась не только для немцев, живущих во Франции, но также для читателей в Пруссии и других немецких королевствах и княжествах. Газета искала опору в германском юнкерском реакционном патриотизме.
Первым редактором газеты был Адальберт фон Борнштедт, отставной прусский офицер.
Всегда невозмутимый, предпочитавший быть незаметным, слушать, а не говорить, фон Борнштедт был оценен высшими чинами полиции Австрии. Его безукоризненный автоматизм, светские манеры, кое- какие знания привели в восхищение и внушили полное доверие даже такому знатоку людей, как Меттерних. Князь не раз принимал Адальберта по условному письму, в ночное время, в одном из потайных залов своего замка Иоганнесберг.
Тайный шпион Меттерниха, немец по происхождению, не довольствовался только этой службой. По совместительству фон Борнштедт был также шпионом и прусского правительства. Оно весьма дорого оплачивало его услуги.
Продавая то Пруссию Австрии, то Австрию Пруссии, а иной раз и обе эти страны России, Адальберт внимательно следил в Париже за эмигрантскими кружками. Пост редактора пришелся ему весьма кстати — как удобное прикрытие.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});