— Не спорю, что это ужасно, но не забывайте, что дикари могут вернуться каждую минуту.
— Не беспокойтесь, этого не случится! Кроме того у меня появилась мысль: мы можем опустить их тела в озеро — на это потребуется очень немного времени.
— Ну, пусть будет по-вашему! Кстати, наши приятели закончили свой танец, пойдемте же скорее и займемся умершими!
Обоим убитым привязали по тяжелому камню к ногам; доктор с благоговением прочел над ними молитву, каждый из присутствующих мысленно молился об усопших товарищах, а затем их осторожно опустили на длинных веревках на дно спокойного голубого озера в том месте, где неподвижные воды были покрыты густым ковром белых кувшинок и водяных лилий и где, склонясь над водой, задумчиво шелестела листва развесистых старых каштанов, как бы охраняя последний покой схороненных здесь мертвецов.
— Мы ничего, надеюсь, не забыли там, в хижине? — спросил Рамиро, оглядываясь кругом. — Все готовы пуститься в путь, не так ли?
— Да! Да! — послышалось со всех сторон.
— Ну, так с Богом! Не будем терять времени. Ты, Тренте, сумеешь, конечно, указать нам обратный путь?
— Конечно! Мы повсюду оставляли метки!
По пути Тренте рассказал, как ему удалось спастись во время схватки между индейцами-горцами и индейцами племени покойного Тенцилея, как ему удалось изловить тридцать мулов, тогда как остальные были частью перебиты во время схватки, частью разбежались и заблудились в лесу. Кроме того, пропали и мешки с бобами, и сушеные воловьи шкуры, служившие вместо челноков.
— Ну, это еще не велика беда: здесь можно прокормиться плодами и охотой, а в крайнем случае можно прирезать и мулов, — сказал Бенно, — ведь все равно только половина из нас может ехать, остальным же придется идти пешком, пока же можно будет пользоваться долблеными челноками дикарей.
Между тем солнце начинало уже всходить и золотило своими первыми лучами окрестности.
Путь предстоял дальний, но в тени лесов, вдоль ручьев идти было не слишком жарко и не слишком утомительно. Местность была самая живописная, самая приятная. Около полудня сделали привал. Все без исключения поспешили выкупаться и затем расположились отдохнуть в тени развесистых деревьев. Тем временем проводники, остававшиеся на всякий случай на страже, плели гамаки из луба, чтобы непривычные ко всякого рода лишениям европейцы могли провести ночь в гамаках, а не на голой земле. Так прошел первый день пути, затем настал второй, а вместе с ним укрепилась и надежда увидеть к вечеру ожидавших их товарищей.
— Ну, теперь уже недалеко! — объявили наконец проводники. — Скоро мы будем уже на месте!
— Знаешь, Утитти, — сказал Тренте, — ведь ты будешь королем своего племени, вместо Тенцилея!
Тот сначала гордо поднял голову, но тотчас снова уныло опустил ее.
— Но куда же, куда теперь деваться моему бедному народу? — со вздохом сказал он. — Где ему найти приют и спрятаться от рыскающих повсюду врагов?
— Разве они даже там, где теперь раскинули свой лагерь твои соплеменники? — спросил Тренте.
— Да, даже и там. Эти головорезы, люди с плоскими раковинами, продетыми в губы, в уши и в нос, — страшные люди. Они всегда отрубают головы убитым врагам и постоянно носят их с собой. Они высушивают и коптят эти головы над огнем и затем вставляют в них камни вместо глаз, а само лицо закрашивают белой и красной краской, чтобы оно походило на лицо живого белого человека. Кроме того, они едят человеческое мясо.
— Как, даже и теперь?
— Ну да! Они едят его всегда, когда только могут достать. Если у них кто-нибудь заболеет и колдун объявит, что больной не может поправиться, то его тотчас же зарежут и съедят, прежде чем больной успеет исхудать от болезни.
— Ну, а какие же другие милые качества встречаются у этого племени? — осведомился Халлинг.
— Кроме того, они бросают на дороге своих слабых, старых и убогих и зарывают в землю всех новорожденных детей, имеющих какой-нибудь физический порок или недостаток.
— Расскажи нам об этом, Утитти! Как это они бросают на дороге слабых и убогих своего племени?
— Они не живут постоянно на одном месте, а кочуют по всей стране. И вот, когда они перебираются с одного места на другое, то волокут за собою своих старцев, слабых и убогих калек до тех пор, пока те уже не в состоянии более идти. Тогда эти люди строят для них навес из ветвей, кладут подле них на землю немного съестных припасов и оставляют этих несчастных, беззащитных и слабых одних под этим навесом на съедение зверям или на голодную смерть!
Мне и Обии пришлось однажды быть свидетелями такого происшествия. Мужчины в таких случаях никогда даже не оглядываются назад, невзирая на отчаянные крики и вопли несчастных, но женщины не всегда так легко примиряются с такой разлукой со своими близкими. Раз моему племени пришлось повстречаться в лесу с этими людоедами, — продолжал Утитти, — но так как мы выслали вперед разведчиков, то они успели вовремя предупредить об опасности, и мы успели укрыться от них в густых зарослях мимоз. Мы вынуждены были надеть собакам намордники, чтобы они не выдали нас своим лаем, а женщин и детей услать в глубь леса, потому что малейший шум или шорох мог всем нам стоить жизни. К счастью, эти люди были слишком заняты своим делом и мало заботились обо всем остальном.
Они сплели навес из ветвей, положили тут же под навесом горсть маниока и несколько плодов, затем двое мужчин притащили бедную слепую старушку и хотели посадить ее под навес. Но та, очевидно, поняв, что с нею хотят сделать, упиралась изо всех сил, вцепившись в тащивших ее, и раздирающим душу голосом громко звала кого-то, с рыданием повторяя одно и то же имя: «Маруа! Маруа!» То было имя ее дочери. Но грубые мужчины силой посадили слепую старуху под навесик, и затем все должны были продолжать путь, невзирая на стоны и вопли бедной покинутой женщины. На этот раз дело, однако, приняло иной оборот: одна из молодых девушек горько рыдала и отказывалась идти дальше. Бедняжка не могла решиться оставить на дороге свою мать, несмотря на требования окружавших. Наконец вождь отдал строгое приказание, чтобы две наиболее почтенные женщины — из самых сильных и здоровых — схватили девушку и силой поволокли ее за остальными, подталкивая вперед. Девушка оглянулась назад на старуху, которая в этот момент с отчаянным воплем простирала к ней руки и, рванувшись изо всей силы, с криком кинулась к слепой, которая, рыдая, заключила ее в свои объятия. Девушка твердо решила во что бы то ни стало разделить участь матери, и, видя это, все племя двинулось дальше, предоставив обеих женщин их судьбе и нимало не заботясь о них. Когда эти люди с раковинами в губе, в ушах и в носу удалились настолько, что их совсем уже не было видно, мы, то есть мои соплеменники и я, взяли этих двух женщин с собой, и они стали жить среди нас.