Читать интересную книгу Прогулка под деревьями - Филипп Жакоте

И еще Руми: «Пробудившись, ты сидишь в ночной темноте и готов отправиться навстречу рассвету. Ты не знаешь к нему путей, но ожиданием дня ты уже приближаешь его. Так путник, темной и облачной ночью бредущий за караваном, не знает, куда направляется, где проследует и какое расстояние преодолеет. Но наступит день, он увидит итог пройденного и, так или иначе, куда-то придет».

О человеке: «Если он не говорит вслух, то говорит про себя. Он всегда в разговоре, как смешанный с грязью поток всегда в движении. Чистая вода потока — вот его язык, а грязь — лишь его плотская сторона. Грязь — случайность, не более…»

1988

январь

Sono soltanto quelle anime in pena…(Только эти скиталицы-души,эти пчелы в зимней пустынемечутся от наста к насту…)

Это голос Марио Луци[128], стихотворение «Пчелы» в его книге «Из глубины полей»; там есть еще четыре поразительные вещи в память о матери, под названием «Христианская смерть». Строка одной из них: «la voce di colei che come serva fedele»[129] напоминает Данте.

март

Я хотел бы послать привет Шеаде[130], не омрачившему свои страницы ни единой тенью, и последним стихам Борхеса в его «Поруке», где грусть так светла, что, кажется, почти окрыляет читателя:

Живем, то находя, то забываяЛуну, счастливый амулет ночей.Вглядись позорче. Каждый раз — последний[131].

(Стоит сказать, что Клод Эстебан сослужил борхесовской книге такую же хорошую службу, как Ибарра[132] — плохую, что отметил в рецензии на выход этого злополучного томика и Жак Реда[133].)

апрель

Фрагменты Гёльдерлина: ошибка — и до чего же претенциозная ошибка! — использовать эти вещи, которые темны, потому что отрывочны и не закончены, в защиту отрывочной и темной манеры собственного письма.

* * *

Тропы на гребнях гор, с их торчащими каменными ребрами, козьи тропы, на которых ничего не стоит споткнуться. Пора между зимой и летом, последние холода, последние туманы. И не забыть об опасностях здешних мест, к тому же укутанных туманом, холодной летучей золой, в окружении деревьев, еще безлистых, но уже совсем готовых распахнуть свой зеленый веер, пригласить под гостеприимный кров…

* * *

Чуть позже, лишь несколько дней спустя, все уже занавешено, защищено, опушилось и отяжелело. Как удержать в памяти то, что было здесь раньше: голый, еще без ветрил, такелаж этих рощ прямо перед тем, как взлетят тысячи парусов и флот тронется в путь, — за секунду до того, как поднимутся веки?

* * *

В статье 1986 года «Китайская поэзия и реальный мир» Ж. Ф. Бийете[134], уточняя тему, говорит вещи, полностью совпадающие с моим опытом: мы отгораживаемся от реальности схемами (во многих отношениях, конечно же, полезными, нужными, а бывает, и плодотворными), и для того, чтобы ее коснуться, необходим разрыв с мысленными привычками, потрясение, которое позволяет тут же и с радостью освободиться от себя. К такому разрыву, по его словам, часто прибегает китайская поэзия (а по-моему, так и любая поэзия, достойная своего имени, но китайская действительно подходит к реальности особенно близко). «Чем острее чувство реальности, тем меньше его понимаешь», — ссылается он на Клемана Россе[135].

* * *

«Отсутствие» Петера Хандке: «Я верю в места неизвестные, безымянные, отмеченные попросту тем, что в них нет ничего, тогда как кругом повсюду есть нечто. […] Я уверен, что такие места, даже если в них потом не отправишься, снова и снова оплодотворяют тебя самим решением пуститься в дорогу и почувствовать смысл пути. Они не возвращают юность. Мы не напьемся там молодильной воды. Не исцелимся. Не увидим вещих знаков. Мы просто там побудем. […] И всего-навсего увидим, как всё вокруг преобразится — став собой и не опираясь ни на что. […] Мне нужны такие места, они мне — не пропустите это слово, нечастое у стариков, — желанны. А чего хочет мое желание? Успокоения — и только».

Вот так на страницах книг, слишком часто — совершенно пустых, вдруг находишь себе попутчика.

* * *

Или предшественников, причем до того зорких и проницательных, что мысленно даже колеблешься, хорошо ли следовать за ними. Таков Колридж, особенно в «Записных книжках» (те, которые у нас сейчас опубликованы, относятся к 1794–1808 годам — времени, когда Гёльдерлин пишет свои главные вещи):

«Меланхолия, свет Солнца в комнате умирающего», — почему подобное сочетание слов кажется не только точным, но и на свой лад утешительным?

«Морозным утром слух путника радуют шлепки лошадиного навоза» — такое, и с той же точностью и энергией, мог бы на своем далеком Востоке отметить Иса[136].

И среди других заметок, которые я с удовольствием бы переписал, вот эта, датированная 1796 годом: «Мы не будем прозябать в Могиле, свидетельством чему в Писании — слова апостола Павла о зерне, павшем в землю: по естественной аналогии, мы будем словно малые Дети, растущие во сне. И если соизмерить наш рост с продолжительностью и глубиной сна, какой непостижимой величины Мыслью наполнит он Могилу! До чего скуден в сравнении с ней немедленный Рай!»

декабрь

Вырезная линия охряных скал в Валори местами напоминает «Утесы в Рюгене» Каспара Давида Фридриха[137]. Только вместо моря — пашни, багрянеющие как пламя.

1989

февраль

Думая о своем айвовом саде, перечитываю «Vita Nova», написанную двадцатисемилетним Данте:

И на пути увидел я ЛюбовьВ летучем одеянье пилигрима…

Красота такой чистоты предвосхищает расиновское: «Глубь сердца моего чиста как небеса»[138], но есть в ней еще что-то навеянное то ли архаической строгостью, то ли молодостью, которой дышит повествованье.

Через некоторое время, пишет Данте, когда он проезжал мимо «светлого потока», его охватило сильнейшее «желание писать стихи», и тут же, как бы сами собой, к нему пришли первые слова канцоны «Donne ch’avete intelleto d’Amore»[139], которые он «с превеликой радостью» и запомнил. Как будто это сам «светлый поток» заставил поэта говорить, а его речь стала подражанием этому потоку, «uno rivo molto chiaro».

май

Италия. В Парме чудесная идиллия, написанная Корреджо для украшения покоев ценительницы искусств, аббатиссы Джованны Пьяченцы[140]. В музее, пережившем чудовищную модернизацию, — какие-то акробатические переходы из железа и стекла, нагромождение труб, не имеющих иной цели, кроме «декоративной», — я задержался у двух поразительных статуй Антелами[141], доставленных сюда из Баптистерия. В находящемся рядом театре Фарнезе готовятся к концерту, в окно зала, как большая птица, вплывает звук арфы. Город полон воздуха, пространства, очарования.

Воскресный вечер в Павии, на большой площади неподалеку от груды камней, превращенной в колокольню. Мирная манифестация студентов в защиту их китайских коллег; на верандах множество ужинающих людей, среди которых юная красавица в таком облегающем платье, что кажется обнаженной. Как бы в дантовское наказание ей, налетает туча насекомых, до того густая и воинственная, что большинство ужинающих укрываются в залах.

Из мест, открытых или снова увиденных в этом путешествии, лучше всех оказались окрестности на обратном пути, за Бриансоном, широкие долины перед Эмбреном, Гапом, а еще больше — район между Серром и Нионом, в котором на закате блеснуло что-то сверхъестественно прекрасное.

июль

Сон. Я собираюсь подняться на гору Блан-де-Шелон, в Вале, которая на этот раз видится каким-то прекрасным белым храмом (может быть, из-за формы, не знаю). Сон обрывается на том, что я осторожно пробираюсь по ступенчатому уступу вроде карниза, который тянется вдоль комнатной стены; мама зовет меня снизу, поскольку я «verstiegen» (слишком высоко забрался), пользуясь словцом Томаса Манна из эссе о Ницше, которое я много лет назад перевел. То, что во сне ко мне вернулось название этой горы, которое ни разу не приходило в голову с тех пор, как я был там ребенком в тридцатые годы у одного моих дядьев в Ла-Саж, странно, но, может быть, оно связано с мысленным возвращением — я как раз комментирую сейчас новое издание моего «Реквиема» — к альпийским пейзажам и к особому удовольствию, с которым я в последние годы прогуливался по этим высотам. Как будто юношеское отвержение мира стерлось, чтобы я смог снова подняться к детству, перешагнув некоторые принципы (по большей части чисто головные: противопоставление языческого моря пуританским горам); как будто давние впечатления, которые я не считал настолько глубокими, наконец вышли наружу.