Читать интересную книгу Дом дневной, дом ночной - Ольга Токарчук

Муж быстро продвигался по службе, с шахты перешел в «Бляхобыт», крупнейшее предприятие в городе. Жена стала заведующей аптекой. За покупками они ездили в Свидницу и Вроцлав. Часто выходили на прогулки, чтобы себя показать и на людей поглядеть.

Супруги шествовали в своих светлых, модных, чистых нарядах, озарявших лица каким-то неземным светом, при виде их так и хотелось перекреститься и преклонить колена перед этой замкнутой в себе парой, прекрасно вписавшейся в фотографию, каковой является мир.

Вначале они не желали обзаводиться детьми. Осторожничали, предохранялись, считая себя даже чем-то лучше всех тех супружеских пар, которые, забывшись в любовных утехах, быстро попадались. Это банально, полагали они, так жить, а потом родить ребенка и смотреть, как все меняется и становится будничным. Кухня попахивает молоком и мочой, в ванной сохнут пеленки, а в комнате навечно поселяется новый предмет меблировки — гладильная доска с ее безобразной проволочной конструкцией. Приходится стоять в очередях за телятиной, ходить к врачу, волноваться из-за зубиков — прорезались ли уже. «Нам с тобой и так хорошо», — шептал Он ей на ухо, а Она добавляла, прижимаясь к его сильной груди со шрамами, про которые никогда не расспрашивала: «Неужели я смогла бы делиться моей любовью к тебе?» «Мы бы уже не были единым целым, вынуждены были бы любить кого-то еще; такая любовь отнимала бы у нас время, внимание и душевные силы». Поэтому возле их кровати валялась фольга от презервативов, а в ванной на полочке стояла спринцовка — тривиальные свидетельства того, что жизнь у них под контролем. Зато они были свободны, по-настоящему свободны. У них появилась машина, наверное, у одних из первых в городе. На ней супруги ездили в Клодзко и даже во Вроцлав; в театр, на примерки к портному, когда надо было сшить новый мужской или дамский костюм, а потом красивое женственное платье, пенящееся от нижних юбок. А когда другие, печально стареющие пары спрашивали их про детей, они отвечали дружно: «К чему рожать в такое неспокойное время, на землях до сих пор ничьих, после всего, что было во время войны, после того, что нам показали в кино о лагерях. Зачем заводить детей?»

Но как бы там ни было, жизнь брала свое. Завязи детей все равно в них появлялись, потому что их телам не было дела до этих проблем и войны. Каждый месяц они зарождались в ее яичниках, неполные, половинчатые существа; и в низу его живота вырабатывались миллионы созданий. Иногда эти завязи соединялись в ее матке, но Она не желала их вынашивать, кормить и выхаживать, поэтому они таинственным образом исчезали, смываемые водопадами крови. А Она свято верила, что мир подвластен ее воле, что если чего-то не хочешь, того не будет, а стоит захотеть — произойдет.

И сами о том не ведая, супруги создавали бестелесные, неполные, незавершенные существа, без корней в земле, как семена одуванчика. А поскольку те создания не могли укорениться в теле, в них не поселялся никакой Бог. Они были пустые. Кружили вокруг их дома, блуждали по воздушным просторам сказочного сада, заглядывали в окна, забирались в стаканы, которые супруги подносили к губам, и стекали внутрь их тел, упорно выискивая место, где бы засеять самих себя и взрастить. Было их множество, и они сопровождали эту пару повсюду, куда бы те ни шли, в виде колышущихся, неспокойных ореолов.

Время тогда обладало подвижностью ртути. Ежедневно в город приезжали чужие, и их сразу же распределяли по бывшим немецким домам. Город не может существовать незаселенным. Работа ждала каждого, кто только хотел работать. Школам нужны были учителя, магазинам — продавцы, шахты умоляли дать им шахтеров, ратуша — чиновников. Возник «Бляхобыт», предприятие с массой складских помещений, подъездных железнодорожных путей, зданий, домов на рыночной площади, заводов, производящих детали для станков, и льнокомбинатов. Поэтому каждый день поезд извергал поток помятых за время пути переселенцев, которые заполняли приемные управления, а потом с бумагами в руках расходились по частным квартирам. Трудно было понять, что это за люди, тем более что они говорили на разных диалектах польского языка — либо с познаньским протяжным акцентом, либо с гуральским придыханием, которое ей казалось таким вульгарным, либо певуче, как за Бугом, что у него уже навсегда ассоциировалось с детством.

Как-то раз, в самом начале, им подселили («ненадолго», сказали в управлении, когда Он, возмущенный, позвонил туда с претензиями) двух женщин, приехавших с Запада, прямо из лагеря, и где-то потерявших родных. Супруги знали, что они были узницами концлагеря и вернулись в Польшу, чтобы нормально жить, поэтому приготовили ужин с вином и приняли прибывших с серьезными лицами. Она надела темное платье, чтобы ничем вычурным или, не дай бог, вызывающим не задеть их чувств.

Но эти женщины, как выяснилось, сестры-близнецы, выглядели вполне сносно. Лишь коротко остриженные волосы могли навести на мысль о чем-то плохом, да неровные, как у стариков, зубы и еще худоба их тел. На обеих были костюмчики, переделанные из лагерной полосатой робы, — узенькие юбочки чуть ниже колен, а к ним жакет с баской, перепоясанный кожаным ремешком. Хромовые сапожки начищены так, что на них играло солнце. Короткие, отрастающие волосы уложены с бриолином на пробор, как у циркачек, которые ходят по канату в облегающих трико. Сестры были абсолютно одинаковые.

Она смотрела на них сверху, когда с картонным чемоданом они входили в дом, и удивлялась их щегольству. Одну звали Лили, а вторую как-то похоже. Вечером супруги сидели, ожидая, что придется выслушивать всякие ужасы, но сестры совсем не казались запуганными или хотя бы подавленными. Они все время шутили, а на их сероватых лицах ярко алела помада. Она с неприязнью отметила, что женщины держатся кокетливо, точно вернулись с курорта. Вблизи Она разглядела, что на полосатых костюмах вручную зашиты мягкие вытачки, которые придавали шарм их истощенным телам.

Как-то позже, когда Она разрешила им воспользоваться швейной машинкой «Зингер», в знак благодарности или желая сблизиться, сестры расстегнули пуговички блузок и показали ей кожу — их тела были покрыты шрамами.

— Эксперименты, — сказала первая. — На нас ставили эксперименты.

— Они думали, что у нас одна общая душа, — пояснила вторая, и обе расхохотались.

Она смутилась и не нашлась, что ответить.

Женщины прожили у них месяц, округлились, почти расцвели. Ходили в управление и пытались устроиться на работу. Супруги слышали по вечерам обрывки их торопливых, в телеграфном стиле, как это свойственно близнецам, бесед. Кто-то кричал во сне, а может быть, обе — голоса у них были тоже очень похожи. В конце концов сестры отправились в Варшаву разыскивать родственников по объявлениям на стенах и через Красный Крест.

И снова весь дом был в распоряжении супругов. Они прикупили старое немецкое пианино хорошей марки, которое не понадобилось даже настраивать. Одна клавиша — одно «ре» — западала, поэтому любая мелодия казалась нестройной, спотыкалась на этом пустом звуке, что раздражало мужа. Но Она все равно играла, чтобы дать отдых пальцам, уставшим приклеивать этикетки.

Все было прекрасно. Оставалось лишь быть осторожным: не сказать что-нибудь слишком громко или что-нибудь лишнее. Не комментировать, не высказывать свое мнение, не слышать чересчур много, не смотреть. Это было нетрудно, когда живешь друг для друга, и есть такой дом, и пианино, и цветы в саду.

Потом, однажды, произошло нечто странное. Ни с того ни с сего. Как-то раз утром все утратило реальные черты, померкло. Продолжалось это в общей сложности часов десять — двадцать — один полный день и две ночи неглубокого сна. Возможно, упало давление, может, случилась вспышка на солнце, о которой знали только астрономы и люди, облеченные властью.

С той поры оба супруга стали забывать, чем занимались с утра до вечера. Дни сделались похожи один на другой, как близнецы, как Лили и ее сестра-двойник. Течение времени замечалось только по растущему вороху грязного белья в ванной. Работа требовала полной отдачи, обо всем остальном следовало забыть. Он вынужден был теперь ездить в командировки в министерство или в Верхнюю Силезию доставать какие-то станки, технологию по переработке антрацита, на какие-то бесконечные конференции, на политучебу. Она начала изучать фармакологию, чтобы уже до конца наладить то, что испортила война, и уметь дать каждому лекарству новое, польское название.

А потом у нее на яичнике обнаружили опухоль величиной со сливу. Сказали: «Вам придется пройти курс облучения кобальтом, а потом можно и оперироваться. Посмотрим». Она почувствовала себя такой несчастной с этой опухолью, такой обездоленной, что подумала о ребенке. Что все-таки ей хотелось бы иметь ребенка. Складывая мужу костюм перед очередной командировкой, гладя рубашки, Она закусывала губу. Муж ничего не замечал. Она сама тащилась во Вроцлав, затем усталая возвращалась. В доме вечно стоял холод, словно в комнатах не переставая шел снег, хотя поговаривали, что после смерти Сталина наступила оттепель.