― Может, вынести его? ― предложил свои услуги Смирнов.
― Пусть лежит, глаз радует, ― возразил Сам и растер обеими руками лицо. ― Садись, поговорим, нам теперь о многом говорить надо.
― У меня к вам срочные дела, Иван Васильевич.
― Сейчас самое срочное ― это. ― Кивнул Сам на распростертый портрет.
― Мне один майор уже объяснил какое дело самое важное, ― сказал Смирнов и сел в угол между столами ― письменным и заседательским. ― А, оказывается, оно и самое срочное. В Москву войска ввели, Иван Васильевич.
― Знаю.
― Нам не доверяют, да?
― Не доверяют кое-кому поважнее нас с тобой. ― Сам опять вылез из-за стола, подошел к портрету, приподнял, еще раз посмотрел на гражданина в пенсне. ― Пятнадцать лет на эту рожу глядели и видели, что рожа-то мерзавца и убийцы. Однако терпели, молчали, убеждали себя, что внешность обманчива. Ни хрена она не обманчива!
Оставив лежать портрет картинкой вверх, Сам возвратился на место.
― Личико, конечно, не ахти, ― согласился Смирнов.
― Я ― человек маленький. Я в высокой политике не силен.
― Это ― не политика. Это или-или. Или мы ― послушное стадо, или мы люди.
― А я ― человек, и всегда был им. И на войне, и здесь. Я не знаю, что я должен допускать, а что не допускать. Я твердо знаю одно: я должен честно и добросовестно делать свое дело.
― А кто будет делать наше дело, Саня?
― Каждый свое дело делает, и это есть наше общее дело.
― Общее дело надо делать вместе. Ты сейчас пугаешься еще неведомой ответственности, твоей личной ответственности за все. Нам придется отвечать прошлому и будущему. Так что думай, много думай. ― Сам хлопнул ладонью по столу, кончая абстрактный разговор и приступая к конкретному: Ну, что там у тебя срочного?
Он мне волосы трепал, Ванькой называл, скот! Это в порядке поощрения, Саня, за санацию Москвы к восьмисотлетию. А я стоял и благодарно улыбался. Неужели конец безнаказанному хамскому самодурству и нашему трусливому раболепству?! Саня, теперь ― в наших силах не допускать этого больше.
― Убийство, Иван Васильевич.
― Ну, знаю. Что там срочного-то?
― Дело, которое мы с легкой душой быстренько закрыли ― убийство в Тимирязевском лесу, ― сегодняшней ночью снова открылось. Самовольно, так сказать. Убитый ― Роман Петровский по кличке Цыган вместе с Ленькой Жбаном и Самсоновым проходил по меховому делу.
― Ну, а все-таки, если это чисто случайное совпадение?
― Я в такие совпадения не верю.
― А зря. Бывает, Саня.
― Конечно, все бывает. Но в любом случае идти придется по старым, того дела связям. Я прошу вашей санкции на возобновление дела об убийстве Леонида Жбанова.
― Хрен ты от меня эту санкцию получишь!
― А говорили об общем деле, за которое всем сообща браться надо.
― Ты, Саня, помнится, тоже о чем-то говорил. Так вот, сделаешь свое дело честно и добросовестно, докажешь связь между этими двумя убийствами, тогда и возобновим. Пока же открывай новое: об убийстве Романа Петровского по кличке Цыган.
― В чем, в чем, а в логике вам не откажешь. В логике с малой примесью демагогии.
― Ой, Смирнов, ой, Смирнов! Ты хоть понимаешь, что со мной так разговаривать нельзя?!
― Ночью, один на один, в приватной беседе ― можно.
― Никогда нельзя так с начальством разговаривать. Ни днем, ни ночью, ни один на один, ни в приватной беседе, ни в общей дискуссии. В любом случае тебе же хуже будет. Запомни это, Смирнов. Но сегодня ночью я добр и слабохарактерен. В первый и последний раз. Пользуйся, паразит. Спать приспособился Смирнов у себя в кабинете, на сдвинутых стульях. Успел прихватить часика три. Но какой это, к черту, сон: пиджак-одеяло с поясницы сползает и плечи не закрывает, стулья разъезжаются, откуда-то все время дует. Не спал ― маялся в полудреме. От всех этих неудобств разнылась давно не напоминавшая о себе искалеченная пулей левая рука.
Смирнов рассвирепел, проснулся окончательно, расставил стулья по местам и пошел в сортир ― личность сполоснуть. От холодной воды взбодрился и захотел чайку. Из сейфа извлек электрический чайник, пачку индийского чая, пачку сахара, кулек с сухарями. Вскипятил, заварил и попил, стеная от удовольствия. Теперь можно было ждать без нервов.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
В восемь часов включил радио и прослушал сообщение о разоблачении преступника Берии, завербованного в свое время английской разведкой, который многие годы безнаказанно чинил убийства и беззакония.
В восемь тридцать пришел Ларионов и, поздоровавшись, сказал:
― Кто бы мог подумать, Саня, а?
В восемь тридцать семь явился Казарян и, поздоровавшись, сказал:
― И обязательно чей-то шпион! Будто мы сами негодяев и мерзавцев вырастить не можем!
― Все-то ты знаешь, Ромка! ― подначил Ларионов.
― Кое-что знаю, а кое-чего не знаю. Не знаю, был ли он шпионом, но то, что он был негодяем, мерзавцем, растленной скотиной, знал давно. Знал, как он всю грузинскую интеллигенцию уничтожил, знал, как он над людьми глумился, знал, как адъютанты хорошеньких девушек ему по Москве в наложницы искали.
― Мне было легче: я не знал, ― вздохнул Смирнов.
― Ты просто не хотел знать, ― ответил ему Казарян. ― Никто ничего не хотел знать. Как говорится, меньше знаешь ― крепче спишь.
― Тебя, верно, все время бессонница мучила? ― поинтересовался Ларионов.
― К сожалению, не мучила. Что знал, забывал старательно.
― А сегодня к месту вспомнил, ― вставил Смирнов. Казарян глянул на него, рассмеялся.
― Все мы хороши! Но, действительно, кое-что сегодня вспомнил. Хотите рассказ?
― Байку, что ли? ― спросил Ларионов.
― Вовсе нет. Как говорит Вера Инбер, это ― не факт, это было на самом деле. Ну?
Смирнов глянул на часы и разрешил милостиво:
― Валяй. Сроку ― восемь минут.
― Итак, начинаю. Была у меня знакомая чудачка в пятидесятом году, ВГИК она тогда кончала актерский факультет, с ней-то все это в сорок седьмом и приключилось. Вводная: хороша, обаятельна, простодушна и глупа до невозможности. И не понять ― простодушна от того, что глупа или глупа от того, что простодушна.
― Ты по делу давай, ― поторопил его Ларионов.
― Прошу не перебивать. Если согласились, то слушайте внимательно. Излагаю ее рассказ почти дословно. Что такое осень сорок седьмого, вы знаете: главное ― не дремлющее никогда желание пожрать. Так вот, бредет моя девица по Гоголевскому бульвару к общежитию в Зачатьевском переулке и горько думает о том, что спать ложиться сегодня ей придется не жрамши. Краем глаза, а вы, естественно, знаете, что каждая хорошенькая женщина всегда краем глаза сечет мужскую реакцию на нее, замечает, как ее медленно-медленно обгоняет большая машина, и пунем, обращенный к ней из глубины салона, замечает. Она, понятное дело, вскинулась, как боевой конь на зов трубы, но машина обгоняет ее и уезжает. Бредет она себе дальше уже в полной безнадеге, как вдруг рядом останавливается еще одна черная машина, правда, размером поменьше, и из нее выходит бравый полковник со счастливой от возможности видеть нашу девушку улыбкой на лице и приглашает ее прокатиться. Отказывается поначалу дева для порядка, а потом лезет в лимузин: авось пожрать дадут. Прогулка в автомобиле была недолгой: от Гоголевского бульвара до особняка на Садовом.
А там чудеса: галантерейное обхождение, крахмальные скатерти, серебряная посуда, пища, которая может присниться только бывшему аристократу, и напротив за столом вежливый, милый и такой домашний, Лаврентий Павлович.
Но, как говорится, кто нас ужинает, тот нас и танцует. Ее визиты в особняк продолжались довольно долго, ибо это устраивало и девицу, и Лаврентия Павловича. Следует, однако, заметить, что героиня моего рассказа ― девушка весьма общительная и любящая поклубиться в компании. Поэтому сеансы тет-а-тет постепенно стали ей надоедать. И вот однажды за очередным ужином она и говорит: "Лаврентий Павлович, что это мы все одни, да одни. Ведь скучно так! Давайте в следующий раз я подружку приведу, а вы Иосифа Виссарионовича пригласите".
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})