обнажив черную кудрявую голову, стал складывать клубнику в панаму. Впрочем, я и сам увлекся, не успевая прожевывать и глотать ароматно-сладкую мякоть, слегка похрустывавшую на зубах мельчайшими семечками. Хозяин выскочил из кустов малины внезапно и бесшумно. Он был в капроновой шляпе, синей майке и полосатых пижамных брюках. Толстыми волосатыми пальцами схватив за ухо Лемешева, садовод заорал:
– Попался, вредитель! У-у, рыжий! Вот кто к нам повадился! Плодожоры!
– Дяденька, я больше не буду! – взвыл от боли и ужаса Пашка. – Это не мы! Мы хотели дорогу срезать!
– Конечно, не будешь! В колонии клубники нет! Срезался ты, парень, всерьез!
Вот так, крепко держа за ухо, он повел Лемешева в лагерь, а мы, понятно, поплелись следом: не бросать же друга в беде! Оторопевший Козловский так и нес в руках улики, пропитавшие белую панаму рубиновым соком. А ведь я предупреждал идиота! Семафорыч, завидев шествие, отпер калитку и даже отдал честь со словами:
– Попались в плен? Эх вы, раззявы! Какие из вас, на хрен, разведчики!
В приемной директора терпеливо сидел с папочкой на коленях Заборчик – бухгалтер Захар Борисович Чикман. Лицо у него всегда было печальное, а глаза безутешные, словно его постоянно заставляют совершать какие-то дурные поступки, и он, внутренне протестуя, вынужден подчиняться. Увидев нас, Заборчик даже повеселел, поняв, что нам сейчас хуже, чем ему.
Секретарша директора Галина Яковлевна Ванина (Галяква), ехидная, сухая, как щепка, старушенция, вскинулась, перестав трещать на машинке, злорадно глянула на нас поверх очков и фыркнула, выказав презрение к расхитителям садовых товариществ.
– У себя? – сурово спросил дачник.
– У себя! – кивнула она и снова сникла над клавиатурой, выставив седой пучок волос, стянутых на затыке фигой. – Но к ней нельзя!
– А ну пошли! – садовод потащил Лемешева в кабинет.
Мы, понурив головы, шагнули следом. Анаконда говорила по телефону, и судя по подчиненному выражению лица, – с московским начальством, докладывала, что к родительскому дню все готово. Увидев нас, она даже бровью не повела, а только приложила палец к губам, мол, не мешайте – важная линия! Огородник кивнул, вытер со лба платком пот и еще крепче сжал Пашкино ухо. Козловский хотел спрятать промокшую соком панаму за спину, но директриса еле заметным движением головы предупредила: поздно, голубчик! Спокойно и неторопливо закончив отчет, она положила трубку и долгим взглядом осмотрела каждого из нас, потом вперилась в дачника.
– Антон Максимович, отпустите ребенка, не убежит!
Тот подчинился, снял шляпу и разжал волосатые пальцы: Пашкино ухо напоминало большую клубничину, раздавленную в лепешку.
– Вот, полюбуйтесь, Анна Кондратьевна, на вашу саранчу! Совсем житья от них не стало. Каждый божий день озоруют. Садишь, горбатишься, удобряешь, поливаешь, а урожай – пшик!
– Позор! – показательно прикрикнув, она погрозила нам пальцем.
Мы низко опустили голову – рыжую, русую и черную.
– И много съели? – участливо поинтересовалась Анаконда.
– Килограмм точно сожрали. Когда это вредительство кончится?
– После третьей смены – это я вам точно обещаю.
– Безобразие! Я заявление в милицию напишу.
– Обязательно! Они у вас на грядках пост организуют.
– Смеетесь?
– Да уж какой тут смех! В третий раз приходите. Спасибо за бдительность! Виновные будут наказаны. – Она полезла в сумку и вынула оттуда пять рублей. – Получите компенсацию!
– Ну, на пятерку-то они не наели… – замялся дачник.
– Ничего, это на перспективу. Скоро крыжовник и вишни поспеют.
– Спасибо… Вы не поймите… Мы не куркули какие-нибудь. Но ведь и ягода сама не растет, пока обиходишь – семь потов сойдет…
– Я понимаю!
Антон Максимович взял синюю бумажку и, пятясь, покинул кабинет. Директриса еще раз оглядела нас с ног до головы, задержавшись на распухшем Пашкином ухе, потом громко, чтобы было слышно через тонкую дверь в приемной, распорядилась:
– Галина Яковлевна, подготовьте приказ об отчислении из лагеря Полуякова, Захарова и… э-э-э… Лещинского. Четвертый отряд.
– С какой формулировкой и от какого числа? – уточнила Галяква, возникая на пороге.
– С завтрашнего дня. Нет. С послезавтрашнего. Как раз родители приедут и заберут их, голубчиков, под расписку.
– Формулировка? – спросила, ликуя, секретарша.
– Формулировка… – Анаконда плотоядно задумалась. – Формулировка такая: «За расхищение коллективной собственности, выразившейся в пожирании… нет, в поедании клубники на дачных участках».
– В регулярном поедании? – подбавила зловредная Галяква.
У нее на носу, видимо, с самого детства росла большая волосатая бородавка, исключавшая всякое милосердие к окружающим.
– Именно – в ре-гу-ляр-ном. Спасибо за подсказку, Галина Яковлевна! – благодарно кивнула Анаконда и безжалостно глянула на нас. – Ну что, внучата Мишки Квакина, доигрались!
– Мы больше не бу-у-удем… – загнусили мы.
– Поздно рыдать, голубчики! Поезд ушел. Поздно, расхитители клубничной собственности! Раньше надо было думать. Теперь – бесполезно. Прямо на торжественном построении я и передам вас родителям из рук в руки с волчьими характеристиками. При всех! Вот позору-то будет! Бедная Лидия Ильинична. – Анаконда посмотрела мне в глаза, словно гипнотизировала перед тем, как проглотить. – Пошли вон, паршивцы!
Поняв, что жизнь погибла, мы повернулись и побрели восвояси.
– Захаров! – окликнула она.
– Что? – с надеждой обернулся Лемешев.
– Марш в медпункт, пусть тебе ухо обработают, а то неровен час отвалится. Как я тебя Ирине Аркадьевне одноухого верну! Захар Борисович, зайдите!
Бухгалтер вскочил со стула и, чуть не сбив нас с ног, вбежал в кабинет:
– Накладные бы подписать, Анна Кондратьевна!
– Давайте! Вы вот что, проведите-ка пять рублей через радиокружок.
– Анна Кондратьевна, лучше через судомодельный, – мертвым голосом возразил Заборчик.
– Ну, вам видней, вы у нас материально ответственный…
10. Родительский день
Сутки, оставшиеся до приезда родителей, мы прожили как в тумане, с тоской бродили по территории, прощались с любимыми местам и друг с другом, гладили Альму, смотревшую на нас безутешными и все понимающими карими, совершенно человеческими глазами. Мы с горечью сознавали: на будущий год в «Дружбу» нас просто не примут, и судьба жестоко разбросает нас по разным пионерским лагерям, где все придется начинать с начала. Где не будет больше неразлучной троицы – Лемешев, Шаляпин, Козловский…
Но это еще полбеды. После досрочного возвращения домой каждого из нас ждало суровое возмездие. Отец Лемешева, майор, служил заместителем по строевой подготовке в военном училище. Всегда имея под рукой широкий офицерский ремень, Пашку он никогда не порол, используя другие методы воспитания. Поймав сына на нарушении дисциплины, майор ласково говорил: «Ну пойдем, сынок, позанимаемся!» – и вел на плац, видневшийся из окон служебной квартиры. Там Лемешев ходил строевым шагом до изнеможения, когда кажется, что пятки вот-вот отвалятся.
– Устал, сынок?
– Устал, папа…
– Ну отдохни чуток… – и разрешал сыну повисеть минут десять на турнике.
В результате невысокий, узкоплечий от природы Лемешев был крепок и охотно напрягал перед девчонками бицепс, твердый, как молодой баклажан.
Майор Захаров регулярно приезжал в лагерь на родительский день и всегда оставался крайне недоволен построением дружины на линейку.
– Мне бы вас, салаги, на недельку! Как кремлевские курсанты у меня потом ходили бы! Разве так ногу тянут! А ты, Павел, почему ленишься! Ведь умеешь! На плац захотел?
– Митя, это же дети! Зачем