Читать интересную книгу Переписка 1815-1825 - Александр Пушкин

4 декабря.

231. В. К. Кюхельбекеру. 1–6 декабря 1825 г. Михайловское.

Прежде чем поблагодарю тебя, хочу с тобою побраниться. Получив твою комедию, я надеялся найти в ней и письмо. Я трес, трес ее и ждал не выпадет ли хоть четвертушка почтовой бумаги; напрасно: ничего не выдрочил и со злости духом прочел [оба действия] Духов, {11} сперва про себя, а потом и вслух. Нужна ли тебе моя критика? Нет! не правда ли? всё равно; критикую: ты сознаешься, что характер поэта не правдоподобен; сознание похвальное, но надобно бы сию неправдоподобность оправдать, извинить в самой комедии, а не в предисловии. Поэт мог бы сам совеститься, стыдиться своего суеверия: отселе новые, комические черты. Зато Калибан — прелесть. Не понимаю, что у тебя за охота пародировать Ж[уковско]го. Это простительно Цертелеву, а не тебе. Ты скажешь, что насмешка падает на подражателей, а не на него самого. Милый, вспомни, что ты, если пишешь для нас, то печатаешь для черни; она принимает вещи буквально. Видит твое неуважение к Ж.[уковскому] и рада.

Сир слово старое. Прочтут иные сыр etc. — очень мило и дельно. От жеманства надобно нас отучать. — Пас стада главы моей (вшей?). Впроччем везде, где поэт бредит Шекспиром, его легкое воздушное творенье, речь Ариеля и последняя тирада — прекрасно. О стихосложении скажу, что оно небрежно, не всегда натурально, выражения не всегда точно-русские — на пр. слушать в оба уха, брось вид угрюмый, взгляд унылый, молодец ретивый, сдернет чепец на старухе etc. Всё это я прощаю для Калибана, который чудо как мил. Ты видишь, мой милый, что я с тобою откровенен по прежнему; и уверен, что этим [476] тебя не рассержу — но вот чем тебя рассержу: кн.[язь] Шихматов, несмотря на твой разбор и смотря на твой разбор, бездушный, холодный, надутый, скучный пустомеля…. ай ай, больше не буду! не бей меня.

Адрес: Кюх[ельбекеру].

232. П. А. Плетневу. 4–6 декабря 1825 г. Михайловское.

Милый, дело не до стихов — слушай в оба уха: Если я друзей моих не слишком отучил от ходатайства, вероятно они вспомнят обо мне… Если брать, так брать — не то, что и совести марать — ради бога, не просить у царя позволения мне жить в Опочке или в Риге; чорт ли в них? а просить или о въезде в столицы, или о чужих краях. В столицу хочется мне для вас, друзья мои, — хочется с вами еще перед смертию поврать; но конечно благоразумнее бы отправиться за море. Что мне в России делать? Покажи это письмо Ж[уковском]у, который, может быть, на меня сердит. Он как-нибудь это сладит. Да нельзя ли дам взбуторажить?… Душа! я пророк, ей богу пророк! Я Андрея Ш.[енье] велю напечатать церковными буквами во имя от.[ца] и сы[на] etc. — выписывайте меня, красавцы мои, — а не то не я прочту вам трагедию свою. К стати: Борька также вывел Юродивого в своем романе. И он байроничает, описывает самого себя! — мой Юродивый впроччем гораздо милее Борьки — увидишь. Вот тебе письма к двум еще Юродивым. Воейков не напроказил [477] ли чего-нибудь? Я его сент.[ябрьской] книжки не читал. Он что-то со мною трусит. Кюхельбекера Духи — дрянь; стихов хороших очень мало; вымысла нет никакого. Предисловие одно порядочно. — Не говори этого ему — он огорчится.

Не уж-то Ил.[ья] Мур[омец] Загорского? если нет, кто ж псеvдоним, если да: как жаль, что он умер! [478]

233. Пушкин и Анна Н. Вульф — А. П. Керн. 8 декабря 1825 г. Тригорское.

Je ne m'attendais guère, enchanteresse, à votre souvenir, c'est du fond de mon âme que je vous en remercie. [D] Byron vient d'acquérir pour moi un nouveau charme — toutes ses héroïnes vont revêtir dans mon imagination des traits qu'on ne peut oublier. C'est vous que je verrai dans Gulnare et dans Leila — l'idéal de Byron lui-même ne pouvait être plus divin. C'est donc vous, c'est toujours vous que le sort envoie pour enchanter ma solitude! Vous êtes l'ange de consolation — mais je ne suis qu'un ingrat, puisque je murmure encore…. Vous allez à Pétersbourg, mon exil me pèse plus que jamais. Peut-être que le changement qui vient d'arriver me rapprochera de vous, je n'ose l'espérer. Ne croyons pas à l'espérance, ce n'est qu'une jolie femme, elle nous traite en vieux maris. Que fait le vôtre, mon doux génie? Savez que c'est sous ses traits que je m'imagine les ennemis de Byron, y compris sa femme.

8 déc.

Je reprends la plume pour vous dire que je suis à vos genoux, que je vous aime toujours, que je vous déteste quelquefois, qu'avant-hier j'ai dit de vous des horreurs, que je vous baise vos belles mains, que je les rebaise encore en attendant mieux, que je n'en peux plus, que vous êtes divine etc.

[Анна H. Вульф:]

Enfin, chère amie, P.[ouchkine] m'a apporté aujourd'hui une lettre de toi. Il était bien temps que je reçoive de tes nouvelles, car je ne savais plus que penser de ton silence, cependant je n'y vois pas ce qui pouvait t'empêcher de m'écrire, et je ne puis voir à quelle lettre tu me réponds, est-ce à celle que je t'ai écrit par m-lle Nindele ou à une autre, tes lettres me déroutent toujours. Alexis m'avait écrit que tu avais abandonné tous tes projets de départ, et que tu étais résolue de rester, je commençais donc à devenir tranquille sur ton compte quand ta lettre vient me détromper si désagréablement! — Pourquoi ne me dis tu rien de positif et te plais-tu à me laisser ainsi dans l'inquiétude. Ne crains rien pour tes lettres, tu peux m'écrire maintenant simplement à mon adresse à Опочка, on ne lit plus mes lettres, elles traînent toujours par Novorgeff et peuvent même se perdre. Ton projet pour Pétersbourg est-il arrêté pour sûr, l'événement qui vient d'arriver, ne changera-t-il pas ce projet?. — Byron t'a reconcilié avec P..[ouchkine], il t'envoie l'argent 125 roubles, qu'il coûte aujourd'hui même, la poste prochaine je tâcherai de t'envoyer ce que je te dois, je suis bien fâchée de t'avoir fait attendre si longtemps. Pour le moment je ne puis en parler à ma Mère qui est très malade — elle est au lit depuis plusieurs jours, elle a une érysipèle [479] à la figure… Que te dirai-je encore, je compte absolument partir pour Twer cet hiver, en attendant je languis, je souffre et je patiente, écris-moi plus vite. Betcher est depuis longtemps à Ostroff, но нам от этого не легче. Прощай, мой друг, pour jamais ton amie

Annette. [480]

234. А. А. Дельвигу. Середина декабря 1824 г. — первая половина декабря 1825 г. Михайловское.

Путешествие по Тавриде прочел я с чрезвычайным удовольствием. Я был на полуострове в тот же год и почти в то же время, как и И. М.[уравьев-Апостол]. Очень жалею, что мы не встретились. Оставляю в стороне остроумные его изыскания; для поверки оных потребны обширные сведения самого автора. Но знаешь ли, что более всего поразило меня в этой книге? различие наших впечатлений. Посуди сам. [481]

Из Азии переехали мы в Европу {12} на корабле. Я тотчас отправился на так называемую Митридатову Гробницу (развалины какой-то башни), там [482] сорвал цветок для памяти и на другой день потерял [его] без всякого сожаления. Развалины Пантикапеи не сильнее [483] подействовали на мое воображение. Я видел следы улиц, полузаросший ров, старые кирпичи — и только. Из Феодосии до самого Юрзуфа ехал я морем. Всю ночь не спал. Луны не было, звезды блистали; передо мною, в тумане, тянулись полуденные горы…. „Вот Чатырдаг“, сказал мне капитан. Я не различил его, да и не любопытствовал. Перед светом я заснул. Между тем корабль остановился в виду Юрзуфа. Проснувшись, увидел я картину пленительную: разноцветные горы сияли; плоские кровли хижин татарских издали казались ульями, прилепленными к горам; тополи, как зеленые колонны, стройно возвышались между ими; с права огромный Аю-Даг…. и кругом это синее, чистое небо и светлое море, и блеск и воздух полуденный…..

[На полуденном берегу] В Юрзуфе жил я сиднем, купался в море и объедался виноградом; я тотчас привык к полуденной природе и наслаждался ею со всем равнодушием и беспечностию [484] неаполитанского Lazzaroni [485]. Я любил, проснувшись ночью, слушать шум моря — и заслушивался целые часы. В двух шагах от дома рос молодой кипарис; каждое утро я навещал его и к нему привязался чувством, похожим на дружество. Вот всё, что пребывание мое в Юрзуфе оставило у меня в памяти.

Я объехал полуденный берег, и путешествие М.[уравьева-Апостола] оживило во мне много воспоминаний; но страшный переход его по скалам Кикенеиса не оставил ни малейшего следа в моей памяти. По горной лестнице взобрались мы пешком, держа за хвост татарских лошадей наших. Это забавляло меня чрезвычайно и казалось каким-то таинственным, восточным обрядом. Мы переехали горы, и [486] первый предмет, поразивший меня, была берёза, северная берёза! сердце мое сжалось. Я начал уже [487] тосковать о милом полудне — хотя всё еще [я] находился [я] в Тавриде, всё еще видел и тополи и виноградные лозы. Георгиевской монастырь и его [488] крутая лестница к морю оставили во мне сильное впечатление. Тут же видел я и [489] баснословные развалины храма Дианы. Видно мифологические предания счастливее для меня воспоминаний исторических; по крайней мере тут посетили меня рифмы, я думал стихами [о **]. Вот они

К чему холодны[е сомненья?]и проч.

В Бахчисарай приехал я больной. Я прежде слыхал о странном памятнике влюбленного Хана. К** поэтически описывала мне его, называя la fontaine des larmes [490]. Вошед во дворец, увидел я испорченный фонтан; из заржавой железной трубки по каплям падала вода. Я обошел дворец с большой досадою на небрежение, в котором он истлевает, и на полу-европейские переделки некоторых комнат. NN почти насильно повел меня по ветхой лестнице в развалины гарема и на ханское кладбище,