правду.
– Но это тебе помогло.
Она ещё раз безразлично пожала плечами.
– Понятия не имею. Я не знаю, как сложилась бы моя жизнь без этих сновидений. Оглядываясь назад, я думаю, что мои решения выглядят почти неизбежными.
– Ты никогда не рассказывала своим родителям об этих снах. – Это был не вопрос, поскольку я была более чем уверена в ответе.
– Конечно, нет. Моя мамаша прибила бы своего дьявольского ребёнка во сне, если бы я ей об этом рассказала. А отец заявился бы ко мне в комнату с раскалённой кочергой в руках. – Она рассмеялась, и я спросила, что она имеет в виду под раскалённой кочергой.
Она вновь хохотнула и сунула сигарету обратно в пачку «Мальборо».
– Так раньше поступали родители, если думали, что феи украли их ребёнка, оставив на его месте подмёныша. Феи терпеть не могут железо, поэтому…
– Но если они ошибались, тогда…
– Именно, – хмыкнула она.
Тут мне вспомнилось всё, что я читала о подмёнышах и горячих кочергах, о том, как детей, которых считали подмёнышами, было принято бросать на раскалённые угли или оставлять на улице морозной ночью (См. Кэрол Дж. Сильвер «Странные и тайные народы: феи и викторианское сознание», Глава 2, Оксфорд Юниверсити Пресс, 1999 г.). Но я не стала рассказывать об этом Абалин. Не знаю почему. Просто не знаю. Это показалось мне неуместным. То, что мне было известно, не имело ничего общего с этой историей с привидениями, принадлежавшей Абалин, а не мне. За исключением той части, которая касается подмёнышей, из-за того, что уже произошло и чему ещё только предстоит произойти. Я вижу иллюзию, созданную, чтобы обмануть либо защитить меня, но она, так или иначе, скрывает правду (либо только факты). Больница Батлера, меняющая своё название. Ева и Ева – одна в июле, а другая в ноябре. «Утопленница» и те ужасные картины со скульптурами, которые создал Перро. Оглядываясь назад, как сказала Абалин, я понимаю, что всё сводится к подмёнышам, не так ли?
– В случае с Евами это вполне возможно, – набрала на клавиатуре Имп. – Насчёт всего остального ты не можешь быть уверена.
Да, не могу. Но… Ева Кэннинг. Таинственное создание, севшее в мою машину, которое я повстречала на пустынной дороге и привезла к себе домой; которое потом никуда не делось, дожидаясь подходящего момента, а затем возвращалось ко мне ещё два раза.
– Разве так разговаривают нормальные пары? – спросила я Абалин, заставив её улыбнуться.
– Ты не ту женщину спрашиваешь, что нормально, а что нет, – ответила она. – В любом случае, получается, нас теперь можно назвать парой?
– А разве нет? – Задав этот вопрос, я вдруг испугалась, что оговорилась или ошиблась и всё испортила.
– Конечно, Имп. Если хочешь, можешь именно так нас называть.
– Да, но только если ты не возражаешь. Если я ошибаюсь и мы не пара… это тоже нормально. Я имею в виду…
Она прервала мои словоизлияния поцелуем. Думаю, она поцеловала меня, чтобы я наконец-то заткнулась. И я была этому только рада, потому что, услышав свои сбивчивые объяснения, мне самой очень захотелось заткнуться. Бывает, что слова начинают вылетать из моего рта, будто катящиеся с холма камни, и время от времени кому-то нужно меня останавливать. Это был долгий поцелуй.
Когда всё закончилось, я спросила, можно ли мне поставить для неё несколько пластинок Розмари из числа самых любимых.
– Я постараюсь избегать слишком сентиментальных вещей. И, прошу тебя, не нужно притворяться, если тебе не понравится, – потребовала я.
– Не буду, – заверила она меня и перекрестилась. – Слушай, вообще-то это я собиралась заниматься твоим музыкальным образованием!
– Для начала ты должна узнать, с кем имеешь дело.
Следующие три часа мы лежали рядом с проигрывателем Розмари на подушках из комиссионного магазина и слушали её пластинки. Я проигрывала песни из «Madman Across the Water» Элтона Джона, «Dreamboat Annie» Heart (которая, как она призналась, ей понравилась), «Aqualung» Jethro Tull и «Agents of Fortune» Blue Öyster Cult. Она не позволила мне поставить что-нибудь из Doobie Brothers или Брюса Спрингстина. Пару раз Абалин подскакивала и шутливо изображала игру на воображаемой гитаре. Мы слушали шипение и треск старого винила, целовались, не поднимая больше тему плохих снов, детских воспоминаний и подмёнышей. Стукнуло уже четыре часа ночи, когда мы выдохлись и завалились спать, и этот долгий день закончился. Увы, это был наш последний счастливый день (в моей июльской истории с привидениями). Наш последний день перед походом в художественную галерею, рекой, ванной и расставанием с Абалин.
Мои пальцы ноют от долгой работы за печатной машинкой, и это самое подходящее место, чтобы остановиться. Я имею в виду, сделать перерыв.
Не знаю, сколько дней прошло между нашим последним счастливым днём и тем, когда я впервые после встречи с Абалин посетила музей ШДРА. Возможно, всего день или два. Наверняка не больше трёх. Однако я знаю, что это был вечер четверга, то есть третий четверг июля (потому что бесплатные посещения после пяти часов вечера там разрешены в третий четверг каждого месяца, а я, знаете ли, стараюсь никогда не платить за вход). Но стоит признать, что эта цепь событий вызывает у меня определённое недоверие. Вот настал день, когда мы с Абалин чуть не поссорились, затем последовал наш последний счастливый день, и… Я не припомню, чтобы один день так быстро следовал за другим. Что ж, вот ещё нюанс, заставляющий меня усомниться в своих воспоминаниях. Если это произошло в третий четверг июля 2008 года (то есть семнадцатого числа), значит, Абалин могла уехать только в начале августа, а я почти уверена, что она это сделала лишь в конце июля. Время причудливым образом искажается. Мне начинает казаться, что моё восприятие времени произвольно схлопывается, сжимая события и воспоминания в тугую спираль.
Вот я еду по дороге с полуопущенным стеклом. На город опустились долгие летние сумерки, на фиолетово-голубом небе ни облачка, и я мчусь по мосту Пойнт-стрит. По глади реки дрейфуют два лебедя, а на гнилой старой свае неподвижно застыл баклан. Свая торчит из реки, будто обломок гигантской кости, и баклан, расправляя крылья, сушит свои перья. Движение на дороге плотное, в воздухе ощущается резкая вонь выхлопных газов и моего собственного пота. Я чувствую запах подгоревшего теста из пиццерии, расположившейся прямо перед поворотом на Саут-Мэйн. Я пропустила обед, и запах подгоревшего хлеба заставляет меня вспомнить о моём голодном желудке.
Я сказала Абалин, что еду в библиотеку. Она не стала спрашивать, в какую именно, хотя, если бы поинтересовалась, я бы объяснила, что