Открыв калитку, Янгура ступил на территорию стройки, обнесенную временным забором. Людей здесь — как на большом воскреснике. Откуда-то доносится песня. У проходной две женщины месят раствор, две другие просеивают песок. Платки у них спущены до самых глаз, обнаженные до плеч руки обгорели на солнце.
— Скажите, где сейчас товарищ Сафина? — спросил Янгура.
— Там, в корпусе, — одна из женщин неопределенно махнула рукой, успев окинуть представительного Янгуру быстрым взглядом.
По деревянному настилу Янгура осторожно поднялся на второй этаж здания. Внутри уже велись штукатурные работы. Сторонясь брызг разведенной извести и мела, Янгура переходил из комнаты в комнату. В нос бил острый запах купороса. В будущих палатах и врачебных кабинетах трудились добровольные строители.
Янгура заглянул в полуоткрытую дверь последней комнаты. Две молодые женщины, стоя на козлах, ловко бросали мастерками на потолок густую штукатурку. Фазылджан, чтобы обратить на себя внимание, громко поприветствовал мастериц:
— Удачи вам в работе!
Гульшагида мгновенно обернулась и, узнав гостя, зарделась, воскликнула:
— Ай, Фазылджан Джангирович!.. — Она спрыгнула на пол. — Как вы очутились здесь? Извините, пожалуйста, что в таком виде. И руки…
Янгура внимательно посмотрел на нее. Она была хороша и в этом неуклюжем синем комбинезоне, перепачканном раствором. Капельки извести, словно маленькие родинки, прилипли ко лбу, к щекам.
— Вот соскучился по вас, взял и приехал, — с улыбкой сказал Янгура.
Гульшагида словно не расслышала шутки, повернулась к напарнице:
— Нафиса, милая, ты уж заканчивай… — И попросила Янгуру пройти пока в сад. — Пожалуйста, подождите, я сейчас переоденусь.
За десять — пятнадцать минут Гульшагида успела умыться и переодеться. Нашла Янгуру в саду, пригласила в старое помещение больницы.
— Вы удивлены? Не ждали? — не переставая улыбаться, спрашивал Янгура. Но в голосе его чувствовалась настороженность. Он заметно похудел и как-то поблек, прежнего здорового румянца уже не было на лице. В то же время во всем его облике, в движениях чувствовалась внутренняя напряженность и решимость.
— По правде сказать, не ждала, Фазылджан Джангирович, — призналась Гульшагида, открывая дверь больницы. — Проходите, будьте гостем… Не мудрено и удивиться. Отсюда ведь, не близко до Казани. Каким попутным ветром вас занесло?
— Именно попутным, — многозначительно произнес Янгура, шагая рядом с Гульшагидой по узкому коридору, наполненному привычными больничными запахами.
Двери палат были открыты. С любопытством выглядывали больные.
— Не знаю, — продолжал Янгура все так же многозначительно, — насколько эти ветры коснулись вас…
Гульшагида промолчала. Открыла дверь кабинета.
— Здесь мое рабочее место.
— Что же вы скажете относительно попутного ветра? — странно дрогнувшим голосом настойчиво проговорил Янгура.
Да, теперь уже ясно — Фазылджан Джангирович приехал недаром. Смятение и тревога охватили Гульшагиду. Она ни словом не отозвалась и на слишком откровенный повторный вопрос гостя. Разговор трудно вязался. Янгуре очень хотелось сообщить, что ему наконец присвоили звание профессора. У него на работе были кое-какие недоразумения, но теперь, кажется, все миновало, он снова чувствует себя «на коне». Однако он сдержался, опасаясь, как бы Гульшагида не приняла это за похвальбу.
В кабинете стояла тишина. И в эту тишину ворвался режущий звук — это Бибисара доставала воду из глубокого колодца, а ворот был не смазан.
Янгура был непривычно смущен. У него не хватало привычной находчивости, чтобы продолжить беседу в прежнем, непринужденном и в то же время обязывающем тоне. К тому же он опасался: если начнет еще более откровенный разговор о своих чувствах к Гульшагиде, их могут услышать — кабинет отделен от коридора тонкой дощатой перегородкой.
В порядке вежливости Гульшагида пригласила было гостя зайти к ней — перекусить с дороги, выпить чаю.
— Спасибо, ничего не хочу, — отказался Янгура. — А вот сад ваш посмотрю с удовольствием. Я люблю сады.
Через поросший травой больничный двор прошли прямо в сад. Земля под яблонями была густо усыпана белыми лепестками, будто снег выпал.
— Какой богатый цвет!.. И вот — осыпался! — как бы сожалея, заметил Янгура. — Вы, Гульшагида-ханум, как в раю живете. В городе только по утрам бывает относительно чистый воздух. Уж не переехать ли и мне работать в деревню? — Склонив голову набок, он загадочно взглянул на Гульшагиду.
Гульшагида молча шла по яблоневой аллее. На ней — ситцевое платье с короткими рукавами. Но как оно к лицу ей! Янгуре казалось — он в жизни не видел, чтобы простенькое платье так красило женщину.
— Вы не ответили на мой вопрос, — мягко напомнил Янгура.
— И в деревне разная пора бывает, Фазылджан Джангирович, — сказала Гульшагида. — Не преувеличивайте здешних красот. Горожанину, привыкшему к удобствам в быту, иногда бывает трудно в деревне.
— Сами-то вы не жалуетесь, — возразил он.
— Я — совсем другое. Я родилась и выросла здесь.
— Но вы как будто собираетесь переезжать в Казань? — Янгура краешком глаз опять пытливо взглянул па Гульшагиду. — Или это только слухи?
Гульшагида покачала головой.
— У меня была мечта продолжать учебу, но… вряд ли решусь.
— Что же мешает этому?
— Особых помех вроде бы нет… Так, неуверенность в себе.
Они дошли до самой речки Акъяр, остановились на краю обрыва. Отсюда открывался удивительно красивый вид. Узкая, всего метров десять шириной, но глубокая и быстрая речка петляла то между кустарниками, то среди поля, расстилавшегося, как зеленый бархат, до самого, горизонта, а там, на горизонте, темнела гряда леса. Они вошли в беседку. И сразу же над их головами закружились, зажужжали пчелы. Янгура выхватил из кармана платок, готовясь отмахиваться.
— Вы не боитесь — ужалят? — спросил он Гульшагиду.
— Если сидеть спокойно, не ужалят, Фазылджан Джангирович.
— Просто Фазыл, — поправил Янгура. — В таких случаях принято напоминать до трех раз, а в четвертый…
— Ужалите? — рассмеялась Гульшагида и тут же перешла на серьезный тон: — Я не могу называть вас по-другому. Разница в возрасте, в опыте… Или я рассуждаю слишком по-деревенски? — спросила она.
Янгура почувствовал в ее словах скрытую колкость. Никуда не денешься, он почти вдвое старше Гульшагиды. Но ведь это — внешне. А душой…
Он встал со скамьи, оглядел из-под руки широкую зеленую пойму. Вдруг резко повернулся к Гульшагиде. Его взгляд был полон решимости.
— Я, Гульшагида-ханум, приехал для того, чтобы окончательно открыться перед вами всем сердцем, — начал он. — Я долго молчал, больше не могу… Вы должны поверить — я говорю очень серьезно… Я, Гульшагида-ханум, люблю вас! Да, да! Люблю, глубоко, самозабвенно! Никого никогда так не любил…
Может быть, Гульшагида смутно предчувствовала его объяснение, потому и не была захвачена врасплох. Она смутилась на какую-то минуту, потом спокойно ответила:
— Фазылджан Джангирович, не будем говорить об этом. В Казани я уже просила вас…
— Нет, нет! — заволновался он. — Я не могу молчать… Я понимаю теперь Меджнуна, думавшего только о своей Лейле… Я приехал не с пустыми намерениями, Гульшагида-ханум… Я готов сделать вам предложение…
Гульшагида тоже встала со скамьи, обхватила рукой столбик беседки.
— Я готов опуститься перед вами на колени!.. — вдруг сказал Янгура.
Он сделал резкое движение, кажется собираясь выполнить свое намерение. Над его головой густо закружились пчелы.
— Гульшагида-ханум, жду вашего приговора, — продолжал Янгура. — Умоляю… Мои чувства…,
Она молча вышла из беседки.
На реке показалась лодка — группа выздоравливающих направлялась к белой песчаной косе. Кто-то негромко затянул популярную в Акъяре песню:
Тихо веет ветерок, бледен свет луны, А в душе только ты, только ты…