не в платье, а в белой такой рубашке, а так да», «Ой, лицо-то какое злющее» и «Ох, что делается такое?!» Еще пятнадцать минут – вернуться к зданию и на подъезде позвонить Лешке. «Едем в Москву. Сергей? Нахер, половина работы сделана за него – значит, доделаем. Ему и так хватит, у него по другим делам поручения сегодня». Алиса, Алиса, Алиса… В зеркале заднего вида мелькнула какая-то чокнутая белобрысая девица с ярко-красной помадой и очень вовремя убежала в дальний двор, шарахнувшись от гудка.
…Теперь – дорога, дорога, дорога, грязно-мартовская, серо-зеленая и унылая. Вдоль леса белеют плевки снега, на полосе поразительная пустота. В машине – тишина, но уже не такая, как вчера после возвращения с приснопамятного задержания. Лешка глядит в окно, радуясь передышке. На скуле здоровенный синяк, костяшки правой руки сбиты.
Накануне так и не поговорили: после «Граблей» кабинет встретил обиженным безмолвием. Лешка сначала мотался на экспертизу, потом повез документы в суд, где застрял, потом его долго прессовали чьи-то адвокаты, а потом он не стал возвращаться, мстительно похоронив товарищей в завале. Номинально имел право, немало переработал и так. А на следующее утро получил и «Пикник на обочине», и рекомендованные Джинсовым чертовы пирожки, причем даже теплыми: подогретыми в микроволновке. Оглядывая небрежно кинутый на стол пакет, Лешка удивленно сказал:
– Я думал, ты мне такое разве что в глотку теперь затолкаешь…
Нерешительно улыбнулся. Пришлось уверить:
– Ты мне живым нужен. Очень. Извини. – И осторожно положить на стол мягкую коричневую пачку шоколадного «Captain Black», последний аргумент в свою защиту.
«Извини» – это не за то, что нужен, а за вчерашнее, хотя как посмотреть. Но, наверное, Лешка понял, раз молча поделился пирожками. С ним всегда удавалось легко мириться: он ведь ценит поступки больше, чем треп. Сныкал сигареты, забрал книжку, пролистал, не забыв предварительно вытереть руки, и пробормотал: «Написано-то как классно…» Сложно сказать, много ли он в этом понимает, но хорошо, что оценил.
Сейчас Лешка наконец поворачивается – задумчиво так.
– Ствол-то взял?
Опять двадцать пять.
– Мы не будем за ней гоняться. И тем более по ней палить. – Нельзя не подколоть. – Сегодня блеснуть не удастся, на жопе посидишь с умным видом.
– А что будем делать-то? – Лешка послушно начинает репетировать умный вид: выудив из закутка меж кресел томик Стругацких, раскрывает его и утыкает нос в текст.
– Поговорим. Выясним обстоятельства.
Все ли Алисы опасны?.. Алиса, Алиса… только бы не сбежала.
– Но ты ведь думаешь, это она, та чувиха, да?..
– С чего ты взял?
Всего на секунду Лешка поднимает от книги взгляд, но умещает там очень много.
– По глазам вижу, Дим.
Слева – грязная заправка в желто-рыжих мерзотных тонах. Справа – автобусная остановка с проломанной лавкой и кровавым граффити «Жить стало лучше, жить стало веселее». В зеркале – собственные прищуренные глаза, но ничего нехорошего там нет. Ведь нет?..
– Вот из-за такого «по глазам» у нас и сажают кого не надо и люди нам не доверяют.
Шутить об этом – такая себе радость. Радостнее только о высокой статистике раскрываемости. Может, не раскрываемости, а все-таки закрываемости? Потому что цифры. Потому что скорее бы. Потому что хоть бы кого-нибудь, хоть бы как-нибудь, а если дело «без лица» – давайте вообще прикинемся, что ничего не случилось. Но здесь так не будет.
– Дим. Не злись. Я просто проблем не хочу.
– Да я не злюсь…
Снова мелькает в поле зрения рассеченная ссадинами рука, лезет за свеженькой пачкой – «Капитаном». Шуршит слишком хлипкая для такой дорогой марки бумага.
– Слушай, Лех.
– Да?.. – Роется. Всегда придирчиво выбирает сигарету, будто чем-то они там отличаются.
– Тебе можно бы туда. В опера. Это больше твое, ты же воешь от всех этих официальных бумаг и судов. Некоторые спокойно переходят. Я не держу. Могу поспособствовать.
Лешка опасливо, настороженно молчит, поглядывая исподлобья.
– Тебе недолго еще считаться «молодым сотрудником на подхвате». У нас уже меньше общих дел, ты давно не под крылом, я постепенно перестаю за тебя отвечать. И я, наверное, должен был раньше все понять, заметить твои склонности и…
…Отпустить. Перестать трястись, черт возьми. Трястись как за родного брата. Нет у тебя, Шухарин, братьев, очнись. Единственный ребенок в семье, да и не ребенок вовсе. Вы оба не дети. В топку всю эту крапивинскую дружбу, она «вне зоны действия сети» после двадцати, а то и раньше. Даже если Лешка… Лешку… когда-то…
– …И дать такой совет. Не думаю, что в главке будут против. У нас же…
– 0,88 опера? – Лешка наконец закуривает, звонко чиркнув зажигалкой.
– 0,88.
Лешка улыбается. Сигарета нагло вспыхивает огненным глазом.
– А со мной-то сколько будет, если место тут найдут?
– Ну, чуть больше.
– То есть я буду твоей практически полноценной единицей? – Лешка затягивается. Выдыхает дым в окно.
– Может, и до единицы дотянем. Жаль только, что не единолично моей.
Взгляд – на дорогу. Мысли все – о давно переломанных Лешкиных ребрах. О вчерашних зверских рожах. О пулевом в живот, пока еще чужом, не Лешке доставшемся. Но Джинсов все-таки прав: то, что случилось на задержании, – точнее, то, как это отозвалось в мозгах и как выплеснулось, – неправильно. Непрофессионально, не по-товарищески, да не особо и по-братски. Коллег – и друзей, и братьев – нужно уважать. Не менее нужно, чем любить.
– Будешь?.. – Как-то быстро он, одной затяжки хватило.
– Ну давай.
Дмитрий тоже затягивается, взяв сигарету. Глубоко вдыхает крепкий, экзотично крепкий дым из-за океана. Собственные глаза в зеркале говорят: «Видишь, как просто было?», а еще там неприкрытое такое облегчение: ему не крикнули «Да!». Но вот сейчас крикнут. Сейчас. И…
– Стать единицей бюрократически – хорошо, чувак. Но мы и так единицы. Вполне себе живые и настоящие.
…А может, и вправду мозгов у него намного больше, чем иногда кажется? Как серьезно смотрит. Как на идиота. И тон – как когда «Езжай домой». И почему-то от тона этого – или от дыма сладкого, терпкого, густого – внутри становится все теплее.
– Дим. Это правда. Может, в масштабах системы мы с ними – с операми – заточены под разное. Но тогда скажи, какого фига мы куда-то сейчас премся? Что изменится, если я перейду? Может, где-нибудь в Москве или Питере, где все по полкам. Но я здесь. Бегать мы будем все равно. И ебучие бумаги, и судьи, и адвокаты, и купленные твари, которые сегодня пиздя́т одно, завтра другое, – тоже будут. И все будет. И вчера… – запинается.
– Что – вчера?
– Вчера ты ведь тоже ломанулся в погоню.
– За тобой.
– А так бы не?.. Дал бы уйти? Пустил бы по звезде