пили за мое здоровье.
Мне не важно, что они обо мне думают. Ферди всемогущ и всегда прав. Он может ходить как хочет, по диагонали, влево, вправо, прямо и обратно, в своем удобном пространстве – скорее двухмерном и плоском, точно шахматная доска, которую он подарил Даше на день рождения.
Ферди – ферзь.
***
Отправьте меня на кухню, заприте меня там, бросьте кролика в розовый куст, скорее!
Рисоварка, хлебопечка, выжималка, кофемолка, самовар. Не русский, увы – немецкий, но зато большой, напольный, электрический. Хочешь − холодную сделает, хочешь горячую, а хочешь – кубики для льда.
Готовить в этой компании – забава, jeu d’enfants. Разве можно это сравнить с той, первой кухней, облицованной больнично-белым кафелем, где мама пекла кривые именинные пироги и мы не знали, как выглядит мускатный орех и что такое корица («деньги дерешь, а корицу жалеешь…» – читая этот бессмертный перевод Лунгиной, я в семь лет умирала от любопытства, о чем же это на вкус, что же в плюшках на самом деле стоит денег? Слойки с корицей продавали только в Москве, на косогорском хлебокомбинате спросить о корице? Боже упаси!) И как трудно было достать ванилин, и желатин, и даже кетчупа не было. А взбитые сливки! Разве можно было взбить наши сливки? И как все было невкусно…
Родители, правда, говорили, что просто у меня нет аппетита, потому что я дохлая, слабая и неспортивная… – но вот терзают меня, как булгаковского управдома, смутные сомнения, что даже неспортивные тоже любят правильно поджаренную отбивную. А мясо представлялось маме безопасным, только если прошло полтора часа томления на чугунной сковороде. Ну или час.
Хорошо помню также запрет есть на улице, где полно микробов, и ее недоверие ко всякого рода консервам – истории, которые мне о них рассказывали, заканчивались всегда тем, что там кто-то схватился за живот и умер. Только баба Нюра не боялась грибов – перебирала их на дырявой старенькой ветошке, мариновала, закатывала в банки с лаврушкой и чесноком, и еще умела готовить грузди под спудом… Мама скептически относилась к этим увлечениям свекрови. Ел грибы обычно отец, с картошечкой, и потом, когда подросла – я.
***
Приехав в гости, мама и сейчас пытается, оказавшись рядом со мной на кухне, направить мои кулинарные завихрения в нужное русло.
– А суп что, совсем Дашеньке не варишь? А что это за мясо в банке? Какой такой паштет? А почему не в холодильнике? Тебе надо правильно питаться сейчас, в твоем положении…
В ответ я включаю миксер на полную мощь, и мама как-то сама решает прогуляться с Дашенькой до булочной. Они идут рядом, обе в красных ботинках, что особенно умиляет маму, и дочкина шапка, ярко-желтый патиссон, поворачивается в сторону мудрой бабушкиной руки, когда мама объясняет Даше, что осенью дикие утки летят на юг.
4
Мечтая о доме, о Доме, я не представляла себе, до какой степени он может заполнить меня, выбить, как взрывная волна выбивает стекла, из моего существования прежние привычки и занятия, даже работу, даже глупое вдохновение, даже радость жизни, все, от нужного и полезного до бесполезного и прекрасного – все. Все было смыто куда-то сокрушительной волной завтраков, обедов, ужинов, списками продуктов на неделю, челночными поездками между сетью художественных, спортивных и музыкальных школ, визитными карточками врачей и парикмахеров, – и на гребне этой волны неизбежно оказывалось пришивание пуговиц, глажка рубашек, походы в аптеку, болезни детей, звонки свекрови, письма бабушкам, украшение елок, пересадка гераней, подарки и ссоры, заботы о ремонте и тихое сияние дней, когда в Доме ничего не происходило, когда он отдыхал и наслаждался собой.
***
– Запомните, – старческим, срывающимся в дискант, голосом говорит она − в ее красивой сморщенной пясти подрагивает круглощекий бокал с двадцатилетним коньяком VSOP, а на впалой веснущчатой шее уютно поблескивает жемчуг. – Запомните, ma chère. Главное счастье в жизни женщины есть семья. Это я говорю вам, я, Нора.
Нора приходится Ферди двоюродной бабушкой, ее всегда приглашают на общие торжества, когда большое, раскиданное по всей планете семейство Ферди съезжается в большой трехэтажный дом его родителей. Дом так затерялся в лесах, что кажется, и нет рядом с ним никакого Парижа, его соборов, мостов, студентов, его музеев, садов и Эйфелевой башни, вместе взятых… Хотя всего-то − тридцать верст по хорошей дороге.
Вот и сейчас собрались все, и мой хрустальный шар чуть дрогнул от неожиданного шума, толчеи, суеты, – ввалились, нагруженные дарами, по случаю крестин младенца, первого наследника мужеского пола в большой и сложной семье Гюштенэров и Сати.
Бабушка Нора – особенная, вроде как есть у нее и другие родственники, но о них все говорят уклончиво. Она авантюристка, живет в Америке, а раньше работала манекенщицей, где-то в доме моды на улице Сент-Оноре, и была так же как-то непонятно замужем, но об этом – тоже уклончиво; всегда в жемчугах, всегда изящная, стройная. Одинокая – тоже всегда, кроме семейных праздников здесь, у нас. Она боготворит эти пиры, целует моих свекра и свекровь и каждый раз произносит тост, в котором «я говорю вам, я, Нора, что счастье женщины…» – дальше вы уже знаете.
И мне с высоты своего драконьего гнева, хотелось крикнуть тогда прямо в ее бокал с жидким янтарем: «Вот как? А ты-то знаешь, что такое семья? Ты знаешь? Что это такое – ни минуты покоя?»
***
Я встала в сумерках и взглянула на стену, и не поняла, который час.
Для меня важно было просто увидеть циферблат, охватить взглядом привычные шкафы, полки и книги, обеденный стол, на котором приткнулись два туманных бокала …и потом вдруг остановиться и, с каким-то удивительным, радостным страхом еще раз понять, что мы вернулись, что праздник кончился и около стола лежат в бумажных мешках подарки, а в новой детской, напротив Дашиной, стоит кроватка и в кроватке спит ребенок.
Впрочем, он очень скоро заворочался и, спустя несколько минут, заплакал.
Мне часто снилось, что он говорит. То был странный голос, детский, да, но по–взрослому ясный и правильный. Слова, им сказанные, редко относились ко мне напрямую, но, помню, однажды этот прозрачный голос спокойно и почти без интонации произнес: «Мама, мне холодно». И, проснувшись, я увидела, что Миша действительно поджал босые замерзшие ножки, уткнулся лицом в голую простынь, потому что на кровати не было больше ничего, он все сбил на пол – подушку, одеяло, даже плюша своего, своего пушистого жирафа Жижи, и того закинул под кровать.