Читать интересную книгу Отчий дом - Ян Винецкий

После похорон Митина Лузгин сказал товарищам:

— Простите меня… Ухожу. Знаете, с Митиным судьба связала нас одной веревочкой. Честно признаюсь: боюсь летать. Боюсь. Пойду лучше по стопам родителя — мясная лавка, видать, на роду написана!..

Вачнадзе принялся его отговаривать.

— Нет, господа! Это уже твердо. Я подал рапорт.

Уход Лузгина произвел на летчиков тяжелое впечатление. Только один Петр Николаевич не унывал.

— Что носы повесили? — рассудительно выговаривал он Мише Передкову и Вачнадзе. — Теперь из нашей группы осталось только трое, да зато самые крепкие, твердой чеканки! Возьмемся за руки и вперед!

Он стал шутливо тузить друзей кулаками и они, увертываясь от его ударов, веселели.

— Это ты верно сказал: «Возьмемся за руки и вперед!» — проговорил Вачнадзе.

— А ты что задумался, небесный поэт? — спросил Нестеров, встряхнув за плечи Передкова. Глаза у Миши были сейчас синие-синие и Петр Николаевич не мог оторвать от них взгляда.

— Я думаю о том, сколько еще жертв потребуется от человечества, чтобы покорить воздушный океан. Люди, вон, говорят о приближении войны, как о несчастьи. И правда, великое это несчастье — война!.. Но у нас-то, у летчиков, все время война. Каждый полет — битва со Змеем Горынычем. И трупы, трупы… Иной раз думаешь, не уйти ли, как нынче ушел Лузгин, не оставить ли небо птицам, а самому ходить по твердой родной земле?.. И становится стыдно. Небо-то, оно ведь тоже родное, русское. Сколько раз любовался закатом или утренней зарей, звездами, синью. И кто знает, не случится ли, что иные птицы прилетят в это небо, птицы с железными клювами. И еще думаю я о том, что после нас придут новые поколения летчиков и уж, верно, вспомнят добрым словом тех, кто, не страшась, плыл в небо на первых, хрупких байдарах…

Петр Николаевич порывисто обнял Мишу Передкова.

— Вот за то и люблю тебя, Мишенька, — воскликнул он, чувствуя, как сдавило горло. — Самойло, вон, тоже говорит красиво, а ему не веришь, не его устами произносить такие слова! А тебе верю: душа у тебя чистая и красивая, как лесной родничок…

Друзья молча слушали, светлели, будто разгорался в каждом из них внутренний огонек…

Штабс-капитан Самойло три дня не показывался на аэродроме, потом пришел — надушенный, в новых желтых крагах и щегольской кожаной тужурке авиатора.

— Будем рулить, господа, ру-лить! — сказал он примирительно, но, не сдержавшись, язвительно добавил: — Это вам больше по душе…

Петр Николаевич рулил, стиснув зубы. Приходилось терпеть оскорбления, смирять свою гордость. Впрочем, и он оскорбил Самойло, но похоже, что тот никому не доложит об этом, — не выгодно…

Да, «Ньюпор» — машина строгая, нужно изучить ее нрав. Так в Михайловском училище приноравливался он к вороному коню, носившему кличку «Дьявол». Название поистине соответствовало повадкам этой неистовой лошади. Злоба, коварство, бешенство, упрямство были основными качествами «Дьявола», и сколько раз с отчаяньем и ненавистью глядел Петр Николаевич в круглые, налитые кровью глаза строптивого коня. И все-таки обломал «Дьявола», узнал все его причуды… А «Ньюпор» куда непонятней и строптивей!

После Рождества Нестеров доложил Самойло о готовности подняться на «Ньюпоре».

— Слава всевышнему! — вздохнул штабс-капитан. — А я думал, вы будете рулить до Троицына дня.

Нестеров поднялся в воздух, сделал круг на высоте двадцати метров и красиво приземлился у посадочного знака. Все обошлось гораздо проще, чем думал Петр Николаевич.

«Выходит, „Ньюпор“ не так страшен, как это казалось вначале. Теперь — летать, летать!..»

Варшавские кинематографы показывали новую картину: «Драма авиатора». Петр Николаевич, Миша и Вачнадзе купили билеты в иллюзион на Новом Свете — аристократическом районе польской столицы и разгуливали по фойе в своих кожаных курточках.

Две хорошенькие паненочки, краснея, провожали их, влюбленными взглядами и перешептывались с высоким смуглолицым мужчиной, который часто и пристально поглядывал в сторону летчиков.

Когда прозвучал первый звонок, паненочки оказались рядом с нашими героями, и смуглолицый господин, сверкнув белыми зубами, проговорил:

— Панове, прошу извинить мою… э-э… навязчивость, но пани Тереза и пани Ядвига Вишневецкие прожужжали мне уши: «Познакомьте нас с русскими авиаторами».

Паненочки смущенно потупились и присели в реверансе. Петр Николаевич рассмеялся:

— Грешно отказать в желании таких восхитительных девушек. Поручик Нестеров.

Вслед за Петром Николаевичем, Миша и Вачнадзе приложились к ручкам паненок, причем Вачнадзе так элегантно и лихо звенел шпорами, что друзья только сейчас по достоинству оценили его привязанность к «музыкальным гривенникам».

Смуглолицый мужчина представился последним:

— Барон Розенталь, австрийский летчик. Я надеюсь… э-э… наше знакомство на этом не оборвется?

— Разумеется, разумеется.

Тереза и Ядвига таинственно и лукаво улыбались.

Погас свет. Паненочки испуганно вскрикнули и из темноты донесся их мелодичный дуэт:

— До видзенья, панове!..

Пока друзья, с помощью фонарика билетерши, нашли свои места, на экране красивая дама уже заключила в объятья горбоносого, пиратского обличья, авиатора.

— Везет нынче авиаторам, — с улыбкой произнес Петр Николаевич, — и в кино, и в жизни.

Но Миша и Вачнадзе уже пристально следили за экраном.

…Красивая дама оказалась дочерью богатого маркиза. Она, не повинуясь запрету родителя, тайно обвенчалась с безвестным авиатором и под покровом ночи бежала из Парижа. Началась жизнь, полная лишений, бедности, контрактов на платные полеты для увеселения публики, за которые авиатор получал гроши от богатых предпринимателей, нанимавших его, как актера.

«И все-таки оба были счастливы: они любили друг друга и жили под одной крышей, — что еще надо для счастья?» — дрожала на экране надпись, и авиатор, надевая шлем, отправлялся в свой полет.

— На «Райте» летает, — шепнул Миша.

— Какой там «Райт»! Это «Блерио», — ответил Петр Николаевич.

Как ни банален был сюжет французского фильма, летчики сидели, затая дыхание. Предчувствие надвигающейся беды щемило горло.

…Хорошенькая жена авиатора увлеклась известным тенором, приехавшим на гастроли в городок, где они обитали. Начались тайные свидания, дочь маркиза мечтала о возвращении в Париж.

Авиатор стал пить, осыпал жену упреками, та плакала, божилась, что незнакома с тенором, и… бежала снова на свиданье… Счастье кончилось. Пьяный, измученный, поднимается авиатор в мрачное, затянутое тучами небо и падает подбитой птицей. Гром потрясает воздух. Мечутся огненные стрелы молний. Жена авиатора рыдает под звуки траурного марша Бетховена.

Домой шли узкими, грязными улочками Варшавы. Все трое долго молчали… Когда вышли на широкое, выложенное крупным булыжником, шоссе, Петр Николаевич тихо запел:

На диком бреге Иртыша-аСтоял Ермак объятый ду-умой…

2

Странное дело! Еще только вчера, после первого самостоятельного вылета на «Ньюпоре», Петр Николаевич готов был взлетать и садиться без счета, а сегодня он волновался так, словно летит впервые. Сердце трогала опасливая мысль: «Справлюсь ли? Не выбросит ли „Ньюпор“ какую-нибудь „штуку“?»

Петр Николаевич чувствовал себя прескверно. С утра болела грудь и это служило верным предзнаменованием сильного кашля, который не отпустит его весь день.

— Предбанник какой-то здесь, а не зима — сырость, туман… — бормотал он, застегивая привязные ремни. — Эх, в Нижний бы сейчас… все в серебре, в алых и золотых блестках снега на морозном солнце!

Нестеров взлетел и долго не разворачивался: мотор работал с какими-то необыкновенными похлопываниями.

«Карбюратор шалит… Нелидова бы сюда! Вот кто умел следить за мотором…»

Наконец он плавно развернулся. Впереди громоздились дома Варшавы. Под крылом белело шоссе, примыкавшее к изгороди Мокотовского аэродрома.

Вдруг что-то оглушительно хлопнуло. В карбюраторе загорелся бензин. Петр Николаевич выключил зажигание. Мотор заглох. Винт остановился, правая лопасть его беспомощно торчала над капотом мотора, словно заячье ухо.

Нестеров бросил взгляд на альтиметр. Семьдесят пять метров высоты!.. Под крылом аэроплана чернели острые зазубрины кровель ангаров…

«Гроб!» — промелькнула беспощадная мысль. Петр Николаевич скрипнул зубами. Судьба отпускала ему лишь одно мгновенье на принятие решения. Одно мгновенье!

Сесть на ангары — смерть! Развернуться, — потеряешь скорость и тоже…

Петр Николаевич не видел, как из трубки лился бензин и пламя уже лизало стойки и рессоры шасси…

У ангаров беспомощно суетились летчики и мотористы. Кто-то бежал с огнетушителем. Миша Передков и Вачнадзе стояли с перекошенными страхом лицами, не дыша, глядели вверх.