Манипулирующая и соблазнительная двойственность глобализма состоит в том, что и здесь имеет место двойной стандарт: по критерию производства богатство по-прежнему, как и в доиндустриальном обществе, остается "туземным", локальным, а не глобальным; по критерию же потребления оно становится глобальным. Все это означает, что пиратский архетип достиг полноты своего технологического воплощения и Море получило возможность тотальной экспроприации Суши. Классические теории геополитики не смогли сполна реализовать смысловой потенциал дихотомии "Море — Суша", так как в силу излишних натуралистических привязок оставили за скобками проблему духовного генезиса архетипов Суши и Моря.
Нет никакого сомнения в том, что континентальное существование является первичным: прежде чем некоторые расторопные люди получили возможность пиратствовать, другие предварительно должны были произвести то, что затем становилось объектом внимания пиратов. Но первичность континентального архетипа просматривается не только в этой чисто экономической логике, но и в логике формирования самих основ социума. Не случайно выше говорилось о двойных стандартах пиратского социума: деструктивная энергия пиратства и соответствующая авантюрная мораль направлены вовне; в своем внутреннем мире пиратские социумы вынуждены исповедовать нормальные принципы социального бытия, поскольку в противном случае неизбежно их быстрое самоистребление.
Поэтому вопрос о происхождении пиратского архетипа как вторичного, паразитарного, как девиации, которую сами пираты избегают практиковать в повседневности и предназначают для использования вовне, является важнейшим. Согласно нашей гипотезе, указанная девиация возникает тогда, когда ослабевает духовно-религиозная вертикаль, уступая утилитарно-прагматической горизонтали. Современные теории антропогенеза до сих пор не уделили должного внимания религии в процессе формирования человека, которого Л. Фейербах справедливо определил как "животное религиозное".
Религия социализирует человека по двум параметрам: пространственному — не давая индивиду замыкаться в эгоистическом инстинкте, исключающем сотрудничество; и временному — не давая погубить долгосрочные перспективы во имя сиюминутных выгод. Религия, таким образом, есть школа двойной аскезы: в пользу коллектива и пользу будущего. Она вмешивается в процесс спонтанного удовлетворения инстинкта, образуя необходимую паузу: в ходе этой паузы создается особый внутренний мир, второе измерение бытия.
Вероятно и переход от присваивающей к производящей экономике не мог бы свершиться без нового укрепления вертикали — технологий преодоления потребительского инстинкта посредством усиления духовного начала. Присваивающая экономика требовала наращивания усилий социализации по обоим параметрам: пространственному (подчинение индивида коллективной кооперации) и временному (удлинение промежутка времени между усилием и ожидаемой отдачей). С этой точки зрения пиратство есть инволюция — возвращение на новой основе от производящей к присваивающей экономике.
Этот процесс носит амбивалентный характер: возвращение к присваивающей системе позволяет не только раскрепостить индивида, но и ослабить узы и нормы социальности, столь необходимые в производящей экономике. Вольность пиратских социумов подпитывается пиратской рентой: возможностью присвоить то, что требовало огромных методических усилий. Следовательно, соблазн пиратства — это не только материальный соблазн легкой добычи, это еще и моральный соблазн "эмансипированного существования", не знающего тягот повседневного долга. Именно этим Море соблазняло слабые души на Континенте.
Сегодня многие из нас аргументируют свои запоздалые прозрения относительно границ либерализации в Евразии ссылками на разницу среднегодовых температур в Западной Европе и на евразийском континенте, предопределяющей различия в продуктивности земледелия и в энергоемкости экономики в целом.
Но наряду с этим необходимо учитывать и специфические перераспределительные особенности морской цивилизации, овладевшей столь тонкими и эффективными технологиями пиратства, что это позволяет ей предоставить своим гражданам несравненно более высокую степень эмансипации, чем это позволено Континенту. Мы многое откроем в подтекстах либерализма, если осознаем особенности пиратского эмансипаторства как реанимированной субкультуры присваивающего типа.
Не случайно новый натиск западного морского мира на евразийский континент сопровождается массированной компанией по дискредитации всех вертикалей культуры. Всякая попытка мобилизации этико-религиозного сознания, готового к жертвенности, к выстраиванию высших приоритетов и торжеству духовных начал, с порога отвергается либеральным постмодернизмом в качестве рецидива "агрессивного традиционализма". Пиратствующий атлантизм хотел бы не только получить беспрепятственный доступ к чужим ресурсам, но и предупредить саму возможность сопротивления со стороны туземцев Континента.
Поэтому все то, что способно к самозащите и отпору, получает ярлык агрессивности. "Постмодернизм — это отказ от основополагающих понятий о разуме, истине, знании, личности, стремление подвергнуть "деконструкции" любые общепризнанные смыслы и абсолюты, признание человека полем, на котором различные дискурсивные практики вершат свою работу по созданию смыслов (постмодернистский лозунг "я есть то, что я есть, благодаря контексту, в котором я нахожусь")" { Максименко В. И. Координаты современности. // Восток. 1998, ( 4. С. 215. } . Словом, постмодернизм есть "океаническое" размывание тверди человеческого духа, имеющее свой аналог в экономических и геополитических практиках современного атлантизма.
Задачи, стоящие перед Континентом выглядят антиномически. Именно для того, чтобы вернуть свои права материи (с которой имеет дело реальная, а не виртуальная экономика), надо вернуть человеку способность брать на себя тяжкий труд по преобразованию косной материи в продукты жизнеобеспечения, а для этого требуется новая духовно-религиозная сублимация человеческого сознания, восстановление способности преодолевать потребительский инстинкт, подчиняя его высшей духовной норме. Те, кто ориентируются на дематериализацию богатства в присваивающей виртуальной экономике, могут позволить себе материализацию человеческого сознания — его предельное потребительское приземление.
Напротив, те, кто готов взять на себя старое континентальное призвание производящей экономики, вынуждены восстанавливать в правах духовную вертикаль, отбросив соблазны эмансипации, основанной на пиратских рентах. Как пишет В. И. Максименко, "век сей ("мир сей") в принципе не может быть организован вокруг водной океанической пустыни как своего центра. Центрами социально-экономического и государственно-административного развития крупных мировых регионов в эпоху достижения экологического предела могут быть только большие континентальные пространства, суша, а не море, твердь, а не хлябь. И центром центров выступает при этом материковая сердцевина мира" { Максименко В. И. Координаты современности // Восток. 1998, ( 4. С. 219. } .
Поэтому оценивая дихотомическую пару геополитической теории "Море — Суша", необходимо отдавать себе полный отчет в онтологической неравноценности членов этой пары: Море в контексте социального бытия вторично и может жить только посредством обслуживания или (и) эксплуатации Суши. Процесс вестернизации — это не только наступление атлантического Моря на твердыни евразийского Континента; это попытка подменить в культуре исконную для человека как суперприродного существа духовную вертикаль утилитарно-прагматической горизонталью.
Не случайно вестернизация пошла широтным путем, по горизонтали, соединяющей Атлантику с Тихим океаном, но прервалась в России — в пространстве материковой сердцевины мира (хартленда). Вестернизация оказывается успешной там, где действует архетип Моря и связанные с ним возможности пиратских социумов, живущих двойными стандартами. В центре евразийского континента, удаленного от океанических хлябей Атлантики и Тихого океана, вестернизация застопорилась. Казалось бы, здесь все благоприятствовало ей: и расовое единство русских с западноевропейцами, и христианская общность, и наследие Просвещения, освоенное Россией после реформ Петра I.
Но дихотомия "Море — Суша" (если ее адекватно интерпретировать) оказалась многозначительнее расовых, культурно-цивилизационных и конфессиональных критериев. Евразийский континент — это твердыня мира, его последняя наличность, сохранившаяся после всех виртуальных метаморфоз и фикций.
Прогнозировать грядущую фазу мировой истории — значит предвосхитить ответ евразийского континента на постмодернистские вызовы морской хляби и ее люциферову алхимию, одновременно направленную на дематериализацию материи и на десублимацию человеческого духа. Получив вызов со стороны мировых экспроприаторов, безудержных в своей алчности и не оставляющих побежденным никакой настоящей перспективы, представители другой стороны,— а речь идет о большинстве человечества — должны подготовить свой мироустроительный ответ.