сперва чуть заметные, а потом все более и более очевидные выходили предпочтения и льготы в устройстве быта его сотрудников.
Так, еще в 1925 году Крайплану на берегу речки Еловки, в шести километрах от города, были построены дачи – довольно длинные бараки, перегороженные на секции, каждая секция со своим порядковым номером и еще разгорожена на две подсекции дощатой стенкой, получается две комнатки и одно застекленное крылечко, почти веранда.
Профсоюз каждый год распределяет эти подсекции между сотрудниками, заключает от их лица арендные договоры с хозуправлением Крайисполкома, дело нехитрое: секций хватало на всех желающих, арендная плата небольшая и прогрессивная – чем выше жалование «арендатора», тем выше и ставка за квадратный метр подсекции, некоторые же низкооплачиваемые сотрудники пользовались дачами бесплатно.
Была на дачах и кухня, называлась «камбуз»: деревянный навес, а под навесом огромная плита на 12 конфорок, одной-двум хозяйкам такую разогреть не под силу, если что-то готовить, варить и жарить, так нужно всем сразу, самое малое, сразу шестерым.
Дрова сначала были у каждой хозяйки свои, потом появилась общая поленница, да еще у детей был урок – ежедневно собрать три-четыре мешка сосновых шишек, очень хороший огонь и жар давал «камбуз» на шишечном топливе с небольшой подброской дров. Пыхтел и урчал, словно мощный буксир вот-вот тронется с места и весь дачный поселок отбуксирует за собой сначала по Еловке, потом по Оби – Еловка километрах в двух впадала в Обь, устье ее было излюбленным местом рыбаков, здесь неизменно клевали окунь и лещ.
Мужчины на работу в Крайплан и обратно ездили на двух пароконных «линейках» по десять сидячих мест в каждой, еще табуретки можно было поставить и набить в линейку человек до пятнадцати, включая женщин, собравшихся на базар, а у товарища Прохина был автомобиль, он тоже никому не отказывал, сколько уместится вокруг него на сиденьях народу, столько и поезжай, но охотников ездить на автомобиле было мало – Прохин отправлялся за час до отхода линеек, возвращался же позже всех; все в четыре часа дня, а он и в шесть, и в семь вечера, а то и ночью уже, после всех крайисполкомовских, крайкомовских и прочих заседаний.
На дачах была культплощадка, на площадке турник, «гигантские шаги», городки, крокет, беседка с шахматами, шашками, с газетами и журналами «Красная новь», «Сибирские огни», «Охотник Сибири», «Уголь Востока», особенной популярностью пользовался небольшой журнальчик «Реконструкция народного хозяйства Сибири» – собственное издание Крайплана.
Ну, и «Красная новь» тоже читалась активно, особенно интеллигентной прослойкой плановиков – там вот уже второй год шел роман Максима Горького «Жизнь Клима Самгина», его читали с некоторым недоумением, но молча, без комментариев ждали, чем же Горький эту «Жизнь» закончит. Ничего хорошего, кажется, автор не обещал. Интеллигент, мол, этот Клим Самгин, всегда был дохлым и беспринципным, доверять ему нельзя...
Внеочередное право на пользование физкультснарядами негласно, но твердо было закреплено только за работниками Крайплана, когда, возвратившись с работы, пообедав и отдохнув, они тоже хотели порезвиться, громко выкрикивая «второй красный», «третий черный», гоняли крокетные шары или же ставили городки в разные фигуры – «пушка», «бабушка в окошке», «лягушка», «простое письмо», «заказное письмо» – и звонко били по этим фигурам битами. Лучшим игроком в крокет считался Бондарин, а в городки – товарищ Прохин.
В субботние вечера на культплощадку приходили усть-еловские девки и парни с гармошкой, а то и с двумя, пели частушки про любовь и про Советскую власть, играли в «горелки», бегали на «гигантских шагах» до самого рассвета, а иной раз уже и при утреннем солнышке. Сон в эти ночи у крайплановцев получался худой, зато смычка города с деревней была налицо, ею надо было дорожить, вся страна дорожила.
Так или иначе, а только на дачах крайплановский коллектив приобрел еще более очевидные черты артели – совслужащей артели с некоторыми задатками коммуны.
Жили на виду друг у друга, но не ссорились, жены одна другой умели не завидовать и очень стеснялись какого-нибудь своего превосходства, если оно было, все равно какого, материального или образовательного, хотя бы даже и семейного. Если семья вполне благополучная и даже счастливая, об этом принято было помалкивать, если неблагополучная, помалкивать тем более. Между партийными и «бывшими», между руководителями и подчиненными, между молодыми и пожилыми разница, конечно, была, но наружу не показывалась, оставалась под спудом.
Семьи-то, в общем, были крепкие, устойчивые, холостяки – а их порядочно оказалось в Крайплане, хотя бы тот же Корнилов – могли, конечно, кое-что себе позволить, но только где-то на стороне и ни в коем случае не на виду у крайплановских детей. Дети от вредных впечатлений и влияний здесь оберегались строго, любой сколько-нибудь «сомнительный» разговор – фривольный, или о деньгах, или о каких-нибудь несправедливостях и непорядках – при появлении детей тотчас прекращался.
В деревне Усть-Еловка облюбовали дачи нэпманы, тоже колония, несколько десятков семей, вот там могло твориться все что угодно – и картежная игра, и выпивки, и прочее, – но это был для крайплановцев совершенно чуждый мир, они к нему отношения не имели, иметь не хотели.
Конечно, могло показаться странным, конечно, кое-кому так и казалось, но факт оставался фактом: в этой совслужащей дачной артели, почти что коммуне, главную роль нынче играл, вселял в нее дух коллективизма и спартанства товарищ Прохин.
Если на работе, в Крайплане, ему все еще мешало его «почти» – почти интеллигентность, то на дачах заметить это было невозможно, такой демократизм, такая простота, такой безупречный образ жизни вел товарищ Прохин, что ему невольно хотелось подражать.
Он и на дачах-то, Прохин, бывал меньше других, все на работе и на работе, в разъездах по округам, а вот поди ж ты, какое влияние!
Он был человеком, для всех и в любое время доступным и внимательным, гораздо доступнее и внимательнее, чем в свое время Лазарев. У Лазарева голова вечно была занята мировыми идеями, всесоюзными проблемами, всесибирскими задачами, а дела и задачи помельче он не мог, да и не хотел замечать, у Прохина же к каждому поступку, к каждому слову сотрудника Крайплана было свое отношение и даже интерес, может быть, это привычка следственной работы в ЧК сохранилась, а может, было от природы. И вот еще что, Прохин не любил делать секретов, он так и говорил: «Излишняя секретность – это вредительство!» Ну, конечно, как бывший чекист, как нынешний член бюро Крайкома ВКП(б) товарищ Прохин знал много такого, о чем и не заикался никогда, но