знать не нужно, знание чего леденит кровь, лишает рассудка, разрушает до основания все привычные понятия о возможном и невозможном, о реальном и кажущемся, об обыденном и запредельном. Знание чего приводит к безумию и открывает путь к смерти.
Так нет же, потянуло их на приключения. А вернее, Димона. Сам-то он с самого начала был против. Он как чувствовал, что не надо идти туда, что это закончится скверно. Так и вышло. Закончилось скверно. Закончилось таким неслыханным, неимоверным, неописуемым кошмаром, который и представить себе нельзя в самой безудержной и бредовой фантазии. Только, увы, это была не фантазия. Он столько раз пытался уверить себя в этом, убедить себя в том, что всё творившееся с ним – это не взаправду, это лишь плод его расстроенного воображения, долгий, затянувшийся страшный сон, который вот-вот оборвётся. Но не убедил и давно оставил бесплодные попытки не признавать и отрицать очевидное. Последние сомнения в реальности происходящего давным-давно рассеялись. И он, сломленный, беспомощный и беззащитный, остался лицом к лицу с невыразимой, немыслимой жутью, обволакивавшей и медленно затягивавшей его в свою липкую смертоносную тину, из которой он уже почти не надеялся выбраться, явственно ощущая всю тщетность своих жалких усилий и потуг…
– Кранты! – вдруг ясно и отчётливо, тщательно проговаривая каждую букву, вымолвил Димон.
Миша хмуро покосился на него.
– Чего?
Димон перевёл на него угрюмый, чуть затуманенный взгляд и уже немного глуше и прерывистее повторил:
– К-кранты… Нам… с тобой… – И, как-то растерянно и жалобно сморщив лицо, продолжал: – И ведь не расскажешь никому… Не поверят… Решат, что сочиняем, дурака валяем, что это игра у нас такая очередная. Во всё, мол, уже переиграли, надумали вот от нефиг делать в привидения поиграть… А может быть, – на его посеревшем, как будто измождённом лице прокралась тусклая, вымученная улыбка, – вообще сочтут, что мы рехнулись. И, чего доброго, в психушку запрут. А это, скажу я тебе, так себе удовольствие… Хотя, – тут же оговорился он, водя кругом опустошённым, помутнелым взором и уже едва слышно шевеля губами, – для нас, похоже, это уже не самое страшное.
Миша с мрачным выражением кивнул. Да, если бы ему пришлось выбирать – оказаться в сумасшедшем доме или продолжать существовать в невыносимо тяжкой, гнетущей атмосфере беспрерывного, нарастающего день ото дня безумия и ужаса, – он без колебаний выбрал бы первое. Только у него не было такого выбора. Да, похоже, и вообще никакого. Перед ним, как и перед его напарником, всё определённее и неумолимее вырисовывалась одна-единственная дорога, по которой с роковой неизбежностью они следовали всё дальше. Понемногу различая в смутно маячившей впереди сумрачной дали, окрашенной багрово-кровавыми всполохами…
Строй его мыслей оборвался. Он тряхнул головой и шумно выдохнул. Он не хотел думать о том, что таится в конце этой дороги, на которую – вольно или невольно, уже неважно – вступили они с приятелем. Тем более что это не было для него секретом. Он всё отлично знал и понимал. У него уже почти не оставалось иллюзий и надежд. Он отчётливо сознавал, что ожидает их впереди. Им оставалось только ждать…
– У тебя было что-нибудь в эти дни? – опять послышался медленный, бесцветный Димонов голос.
Миша двинул головой в его сторону.
– То есть?
Димон досадливо поморщился.
– Да ладно тебе. Ты прекрасно понимаешь, о чём я.
Мишино лицо омрачилось. Щёку дёрнул нервный тик. Он понурился и сцепил руки за спиной, до боли стиснув пальцы. Недавний, свежий, животрепещущий ужас хлынул на него с новой силой. Всё происшедшее в молниеносном темпе, за несколько мгновений, пронеслось перед ним. Он вновь пережил и прочувствовал всё это. Вновь, почти осязаемо, ощутил прикосновение иного, потустороннего. Тяжёлое, удушливое, парализующее дыхание смерти. От которого у него снова закружилась голова и подкатила к горлу тошнота.
И, преодолевая её, он надорванным, измятым голосом, не всегда ровно и вразумительно, порой чуть сбиваясь и путаясь, рассказал о случившемся с ним вчера. Рассказал всё, без утайки и без стеснения, ни о чём не умалчивая, не опуская никаких деталей. Словно исповедовался. Глядя при этом стеклянными, невидящими глазами куда-то в сторону и еле двигая сухими серыми губами.
Димон слушал с чуть приметной небрежной ухмылкой, как если бы то, о чём повествовал товарищ, совершенно не удивляло его и не казалось ему чем-то невероятным. Да так оно и было: за последние несколько дней он практически разучился удивляться. Наверное, уже ничего не могло изумить его, заставить усомниться в чём-нибудь, посчитать что-либо странным, неправдоподобным, не стоящим доверия. Любая чепуха, околесица, самая нелепая и несуразная небылица, над которой ещё пару недель назад он просто посмеялся бы, сейчас воспринималась им вполне серьёзно и представлялась ему как минимум заслуживающей внимания. А потому и рассказ приятеля, который любой другой на его месте счёл бы бредом полоумного, он выслушал с явным интересом, без тени недоверия. И когда Миша закончил и, будто выдохшись и обессилев, весь как-то сник и уронил потухший взгляд в землю, Димон боднул головой и, метнув на друга косвенный взор, со вздохом резюмировал:
– Ну что ж, сначала мы заявились к ней незваные в гости. Теперь она, так сказать, отдала визит… Надо полагать, и ко мне скоро наведается, – едва слышно присовокупил он, и его губы дрогнули, а лицо покрылось почти мертвенной бледностью.
Миша ничего не сказал. Он, похоже, не слушал собеседника, по-прежнему упёршись остановившимися глазами себе под ноги и будто внимательно разглядывая там что-то.
Димону же, по-видимому, внезапно пришла в голову какая-то неожиданная, совсем не соответствовавшая его настроению мысль, так как его черты вдруг исказила кривая, похабная усмешка, а в глазах блеснул давно не загоравшийся там озорной огонёк.
– Слышь, дружбан, – произнёс он, обратив на товарища этот горевший не совсем естественным, фальшивым блеском взгляд, – это что ж получается – ты с Доброй, что ли, перепихнулся?
Миша чуть вздрогнул и поднял на собеседника недоумевающий, слегка одурелый взор.
– Что-что?
Димон выразительно подмигнул ему и прищёлкнул языком.
– Да вот то самое! Что слышал.
Но Миша, судя по всему, всё ещё не понимал, что имел в виду его совсем не ко времени и не к месту расшалившийся напарник. На его лице были написаны растерянность и недоумение.
И лишь немного погодя до него дошёл наконец смысл сказанного приятелем. Глаза его расширились, в них мелькнули отвращение и оторопь. Он с гадливой гримасой сплюнул и невольно отшатнулся от Димона, словно именно тот был виноват в том, что стряслось с ним накануне. Ну а если и не в