Читать интересную книгу Три грустных тигра - Гильермо Инфанте

Каменев! Зиновьев! Рыков!

(Это самые грязные ругательства в русском языке, не считая «Троцкого») и затем:

Плюс электрификация всех гвоздей!

Чистку! Чистку! Чистку!

Открывается дверь, входит Леди Макбет (Мскнцского уезда), потирая руки (мороз) и спя на ходу На голове у нее бутыль касторки и славянский пучок. Перестает потирать руки (мороз спал), вытаскивает из-за пазухи полное собрание сочинений Маркса, Энгельса и Ленина, лупу и ложку. Раскладывает книги на полу, при свете русского полуночного солнца лупой поджигает их и разогревает касторку Безуспешно пытается споить ложку слабительного Сталину, тот отбивается, сучит ногами, вырывается и дальше бежит по Кремлю, выкрикивая новые ругательства, которые бегущий рядом секретарь тут же вносит в трактат по лингвистике. На гвалт из дверей, коридоров, стен и пары-тройки шкафов вылетают тени; тень Радека орет тени Луначарского: «Лупанарский! Лупанарский!» — не переставая при этом рассказывать теням Арнольда и Пятакова (по другую руку) контрреволюционный анекдот.

«Социализм в отдельно взятой стране! Скоро у нас будет социализм на отдельно взятой улице!»

Пятаков и Арнольд смеются, но прянувшая сзади тень Бухарина предостерегает:

«Радек, эта шуточка однажды уже стоила тебе жизни, что, забыл?»

Арнольд, Пятаков и прочие низшие тени благоразумно испаряются, Радек же невозмутимо продолжает отпускать инфракрасные шутки в одиночестве, иногда оборачиваясь и крича: «Лупанарский!» — поверх плеча недвижимого (недвижимого плеча — Лупанарский удирает со всех ног).

Не успели стахановцы проговорить «Stajanovskii rabotimu politiskaya», как коридоры Кремля наполнились десятками, тысячами, миллионами (сотней примерно) политических призраков. По-над тенями разносятся брань (уже по-грузински) и жалобные вопли Джугашбилли Кида на интерпроле, языке пролетарского интернационала:

«Если бы у всего троцкизма была только одна голова!»

«Мое генсекство за коня бледного!»

«Свобода, сколько песен вершится во имя твое!»

«И так далее!»

Хор (Арагон, Элюар, Сикейрос, Шолохов и Брехт подпевают Гильену):

Сталин!

Великий Кормчий!

Да защитит тебя Шанго

и убережет Йемайя.

А то как же!

Нечего и думать!

Арсенио Куэ на пленке или внутри пародии очень ясно кричит, Бляха-муха, да какой это, к хренам, Гильен, раздается голос Сильвестре, призрачный далекий голос Рине Леаля и мой, они накладываются друг на друга, но голос Бустрофедона больше не слышен, и это все, что он написал, если такое можно назвать писательством, хотя, раз уж «Орихенес» (подсказано Сильвестре) и Эрл Стэнли Гарднер (подсказано вашим покорным слугой) двадцать веков спустя этим баловались, почему Бустрофедон не вправе? Я-то думаю, он намеревался не писать (курсив Арсенио Куэ) вообще, а преподать урок самому Куэ, упорствующему в своем нежелании написать хоть строчку, невзирая на отчаянные попытки Сильвестре его переубедить, и в то же время показать Сильвестре, что если Куэ и не прав, то он по-своему тоже, и что литература не важнее разговора, и ни то ни другое не так уж чтобы важно, и что быть писаталем — все равно что быть продавцом газет, газетистом, как говорил Б., и что нечего особо задаваться, углубляться, в конце-то концов или в начале начал. Хотя Бустрофедон не раз утверждал, что единственная возможная литература пишется на стенах (матерщина камень точит), и, когда Сильвестре возразил, что уже написал про это в одной виньетке (так он и сказал, и Бустрофедон устроил ему образцово-показательную головомойку, объяснив разницу и сходство, которые можно и должно усматривать между виньеткой, минеткой, монеткой и конфеткой), Бустрофедон пояснил, что имел в виду стены общественных туалетов, уборных, сортиров, толчков или сральников, и процитировал избранные общественные места (термин предложен, разумеется, Куэ), типа: Даю в жопу на дому, предоставите коня — выеду и за город, или Писать на стенах туалетов, увы, мой друг, не мудрено, среди говна вы все поэты, среди поэтов вы говно, или разрозненные микроскопические печатные объявленьица, сулящие избавить от гонореи, бленнореи, сифилиса ДАЖЕ ДВАДЦАТИЛЕТНИХ — смертельно опасный для заражения возраст — обещающие Анонимность, Полное и немедленное выздоровление, или мы вернем вам деньги, или рекламки От импотенции — Яйцевиталь, или ваше достоинство вас подводит? У вас импотенция? Мимосексуальность? Обратитесь в Институт Сексологии Доктора Арсе — Научные и Современные Методы — ВОСКРЕШЕНИЕ ГАРАНТИРУЕМ, и после этого богохульства нацарапанный от руки адрес. Всякую иную же, говорил Б. после, единственную иную литературу нужно писать в воздухе, в смысле, создавать ее в разговоре, мне так кажется, а хочешь посмертной славы, говорил он, — берешь и записываешь, вот так, а потом стираешь, вот так (и записывал, и стирал все, кроме только что осмотренных экспонатов), и все довольны. Все ли? Не знаю. Знаю только, что конец пленки занят народными песнями, танго (поет Рине), барабанной дробью по столу (Эрибо, кто же еще?), спорами Сильвестре и Арсенио Куэ, декламацией отрывков и Утреннего и Древного Сериалов и Большой Радионовеллы (настройтесь на нашу тормозную волну и насладитесь полной ботвой и соплями в каждой херии), в общем, шумами тех, кем были мы при Бустрофедоне. Куэ, по крайней мере, авторитетно утверждает, что эти мелкие поджоги, кипения и кремации называются паразитическими шумами. Бустрофедон и вправду больше ничего не написал, если не считать воспоминаний, которые оставил под койкой, использовав утку в качестве пресс-папье. Сильвестре отдал их мне, и вот они как есть, до последней запятой. Думаю, в некотором смысле (выразимся, как С.) они важны.

НЕКОТОРЫЕ ПРОЯВЛЕНИЯ

Розыгрыш? А чем же, если не розыгрышем, была жизнь Б.? Розыгрыш? Розыгрыш-шутка? Значит, ребята, все серьезно. А задачки, которыми он доводил Сильвестре до отчаяния (тот говорил, Ты Капабланка невидимого письма. Почему? спрашивал Бустро. Ему было мало 64 клеток на доске: Хотел 69? потешался Бустро. Нет, серьезно отвечал Сильвестре, — он не понимает шуток, если говорит всерьез, и наоборот, он хотел усложнить эту игру-науку, очень уж много, считал он, было в ней от игры и так мало от науки, или наоборот, а Бустро отвечал, Только я такой Капабланка, который смотрит, как фигуры сами играют: я пишу симпатическими чернилами), и неподдельная радость Буста, прямо как у жокея в стипль-чезе (а вот такие слова приводили в ярость этого Эдди Аркаро от словаря так же, как сочетания вроде пустыня Сахара, или гора Монблан, или город Ленинград, его всегда бесило, если их произносил кто-то другой, но если он сам — они приносили ему облегчение), или еще лучше: он сам мастерски создавал литературные препятствия, например предлагал книгу, где слова будут означать то, что взбредет на ум автору, который предупредит в прологе: ночь везде читай день, а увидишь черный — считай, это красный, или синий, или бесцветный, или белый, а если написано про женщину, читатель должен думать, что это мужчина, а потом пролог выкинет (тут Сильвестре подпрыгивал: jump) еще до издания книги, или заменить клавиши на автоматически пишущей машинке (эта фраза точно понравилась бы Б.) и печатать: цвнч песвц ж’к ршфнсущс! к’фншг вкаен/ез? А еще мечтал увидеть книгу, написанную наизнанку, где последнее слово будет первым и наоборот, и теперь, когда Бус, я знаю, перебрался в иной мир, наизнанку, в негатив, в тень, в Зазеркалье, думаю, он прочтет эту страницу так, как всегда хотел: вот так:

А его Геометрия Духа, где спираль, оканчивающаяся стрелкой, — образец геометрического кошмара, или же множеством стрелок, векторов, по которым ты должен импульсивно и конвульсивно, словно каторжанин, двигаться к центру, пока линия витка все дальше и дальше от твоих ног, как в винте? А образец геометрического счастья — круг, отполированный шар, лучше стеклянный, а образец блаженной глупости — квадрат, а примитивной и подвижной твердости (геометрический носорог, говорил он) — трапеция, одержимости — простая спираль, невроза — двойная,

краткости — точкапродолжения — линияпервопричины — яйцевидная фигураверности — эллипспсихоза — концентрические круги?

А предложение переименовать Юнеско в Ионеско? Президент: Маркс, Граучо. Секретарь заседаний: Раймон Кено. Члены комитета: Харпо Маркс (или его статуя), Тин Тан, Дик Трэйси и новый президент «Американ Вискоуз», мистер А. С. Флекс. А Трагикомедия АА, как он ее называл, история про то, как Антонена Арто с большим размахом принимали в Мексике и повели то ли в «Тенампу», то ли в «Ночную Гвадалахару», но тамошний марьячи крайне безразлично приветствовал любого клиента, грозя испортить вечер, и один из принимающих, импресарио Норьега, предупредил гитариста, Вон тот бухой чувак — это великий французский поэт Антонен Арто, усек, и, когда марьячи снова собрались играть, Норьега выкрикнул, А ну, сбацай корридо по-нашему, по-халисски, да чтоб душа рыдала! и этот языкастрый (кстати, по фамилии Кастро) гитараст, нахлобучив сомбреро и подкрутив сапатистские усищи, проорал во всю драную опытом, гвалтом и текилой глотку, Дамы и господа, с удовольствием посвящаем следующую песню великому французскому поэту, который почтил нас сегодня своим присутствием: ВЕЛИКОЛЕПНЫЙ ТОТОНАН ТОТО! А под конец ввернуть, что Граучо Маркс, Кеведо и С. Дж. Перельман были так похожи, что просто обязаны были быть разными людьми? А?