нос. Глаза были зеленые и чуть прищуренные, словно ей не терпелось сообщить что-то смешное.
– Сядьте, – сказала она с напускной торжественностью. – Мне надо с вами серьезно поговорить.
Я сел.
– Ради чего вы столько от меня вытерпели? – Она действительно говорила сейчас вполне серьезно. – В ваши обязанности это не входило, а приятного было мало. Я... я и не знаю, до чего противно себя вела. – Ее лицо и даже шея покраснели. – Я была омерзительной, гнусной. Представляю, как теперь выгляжу в ваших глазах. Почему... ради чего вы пошли на такое?
– Я вдвое старше вас, – сказал я. – Старик. И будь я проклят, если стану объяснять причины и делать из себя идиота. Но ничего омерзительного и гнусного для меня тут не было, я снова готов пройти через все это. И даже с радостью.
Она вскочила с качалки, глаза у нее стали темными, круглыми, а губы дрожали:
– Вы хотите сказать...
– Ничего я не хочу сказать. Но если вы будете скакать нагишом, в распахнутом халате, то заработаете бронхит. Бывшие наркоманки легко простужаются.
Она села, спрятала лицо в ладони и расплакалась. Я ей не мешал. В конце концов, не отнимая рук от лица, она хихикнула и попросила:
– Не могли бы вы уйти и оставить меня на весь день одну?
– Конечно. Если не будете раздеваться.
Я поехал в окружной центр, нашел больницу и долго спорил с персоналом, чтобы меня пустили в палату Фицстивена.
Фицстивен лежал весь в бинтах, из-под которых виднелся только один глаз, одно ухо и половина рта. Но этот глаз и эти губы мне улыбнулись.
– Пропади они пропадом, ваши гостиничные номера. – Голос звучал неясно, так как ему приходилось говорить одной стороной рта, а челюсть не двигалась, но жизнерадостности Фицстивену было не занимать. На тот свет он явно не собирался.
Я тоже улыбнулся и сказал:
– Какие уж теперь номера, разве что камера в Сан-Квентине. Выдержите сейчас допрос с пристрастием, или день-другой переждем?
– Самое время, – сказал он. – По лицу-то вам ничего не прочесть.
– Отлично. Тогда начнем. Первое: бомбу вам сунул в руку Финк, когда здоровался. Другим способом попасть в комнату она не могла. Он стоял ко мне спиной, и я не мог ничего заметить. Вы, конечно, не знали, что это бомба, и пришлось ее взять, как сейчас приходится все отрицать – иначе бы мы догадались, что вы были связаны с бандой в Храме, а у Финка есть основания покушаться на вас.
– Какая удивительная история, – сказал Фицстивен. – Значит, у Финка были основания. Что ж, и на том спасибо.
– И убийство Риза организовали вы. Остальные вам лишь помогали. Но когда Джозеф умер, вся вина пала на него, на этого якобы сумасшедшего. Другие участники оказались вне подозрений. Но тут вы вдруг приканчиваете Коллинсона, и неизвестно, что еще собираетесь выкинуть. Финк понимает: если вы не угомонитесь, то убийство в Храме в конце концов выплывет, и тогда ему тоже несдобровать. До смерти испугавшись, он решает остановить вас.
– Все занимательней и занимательней, – сказал Фицстивен. – Значит, и Коллинсона убил я?
– Чужими руками. Вы наняли Уиддена, но не заплатили ему. Тогда он похитил девушку, чтобы получить свои деньги. Он знал, что она вам нужна. Когда мы его окружили, пуля пролетела ближе всего от вас.
– Восхищен. Нет слов, – сказал Фицстивен. – Значит, Габриэла была мне нужна. А зачем? Какие мотивы?
– Вы, скорей всего, пытались сделать с ней что-то очень уж непотребное. Ей досталось от Эндрюса, даже с Эриком не повезло, но про них она могла еще говорить. Когда же я захотел выяснить подробности ваших ухаживаний, она задрожала и сразу замкнулась. Видно, она здорово вам вмазала, но вы ведь из тех эгоистов, которым такого не перенести.
– Ну и ну, – сказал Фицстивен. – Мне, знаете ли, часто приходило на ум, что вы вынашиваете абсолютно идиотские теории.
– А что тут идиотского? Кто стоял рядом с миссис Леггет, когда у нее в руках оказалось оружие? Где она его взяла? Да и гоняться за дамами по лестницам не в ваших правилах. А чья рука была на пистолете, когда пуля пробила ей горло? Я не слепой и не глухой. Вы сами признали, что за всеми трагедиями Габриэлы чувствуется одна рука, один ум. Вы как раз и обладаете таким умом, при этом ваша связь со всеми событиями очевидна, да и необходимый мотив был. С мотивом, кстати, у меня вышла некоторая задержка: я его не видел, пока не получил – сразу после взрыва – реальной возможности как следует поспрашивать Габриэлу. Задерживало меня и кое-что другое – я никак не мог связать вас с Храмом. Но тут помогли Финк и Арония Холдорн.
– Неужто Арония помогла? Интересно, что она затеяла. – Фицстивен говорил рассеянно, а его единственный серый глаз был слегка прикрыт, словно думал он сейчас о другом.
– Она делала все, чтобы выгородить вас: морочила нам голову, запутывала, пыталась науськать на Эндрюса, даже застрелить меня. Когда она поняла, что по следу Эндрюса мы не пойдем, я упомянул про Коллинсона. Она разыграла удивление, ахнула, всхлипнула – не упустила ни одной возможности, чтобы направить меня по ложному пути. Мне ее изворотливость даже по душе.
– Дама она упорная, – с отсутствующим видом процедил Фицстивен. Занятый своими мыслями, половину моей речи он пропустил мимо ушей. Затем отвернул голову, и прищуренный, задумчивый глаз уставился в потолок.
– Вот и конец Великому Проклятию Дейнов, – сказал я.
Уголком рта смеяться трудновато, но он все-таки рассмеялся:
– А если я скажу вам, мой милый, что я тоже Дейн?
– Как так?
– Моя мать и дед Габриэлы с материнской стороны были братом и сестрой.
– Черт! Вот это да!
– Уйдите пока и дайте мне подумать. Я еще не решил, как поступить. Сейчас я ни в чем не признаюсь. Понятно? Но чтобы спасти свою драгоценную шкуру, мне, видимо, придется упирать как раз на проклятие. И тогда, мой милый, вы сможете насладиться удивительной защитой, таким цирком, от которого радостно взвоют все газеты страны. Я стану настоящим Дейном, отмеченным проклятием всего нашего рода. Преступления моих двоюродных сестричек Алисы, Лили, племянницы Габриэлы и бог знает скольких еще Дейнов будут мне оправданием. Да и количество моих собственных преступлений сыграет свою роль – лишь сумасшедший способен столько совершить. И поверьте, я приведу их множество, если начну с колыбели. Поможет даже литература. Ведь признало же большинство критиков моего «Бледного египтянина» детищем дегенерата. А разве в «Восемнадцати дюймах» они не нашли все известные человечеству признаки вырождения?