— Они пальнули в нас, но ядра пролетели слишком высоко, — усмехнулся он, объясняя отсутствие сильных повреждений у «Морского ястреба».
Одним из недостатков галионов было то, что огромные корабли частенько допускали промах по кораблям меньших размеров, подплывших к ним на слишком близкое расстояние.
— Мы слышали ваши пушки, сэр, и догадались, что происходит, — продолжал Барлоу. — Когда мы поравнялись с галионами, они беспомощно дрейфовали и черпали воду. Мы подумали, едва ли им удастся дотянуть до берега, но все же решили перестраховаться.
— Отлично, Барлоу, вы все сделали правильно, — одобрил Родни.
Чтобы сменить уставших матросов «Святой Перпетуи», прибыла помощь с «Морского ястреба», и на заре оба корабля снова двинулись вперед, хотя плотники еще целый день трудились над внутренними повреждениями.
И вот наконец на горизонте показалась земля. После этого оставалось только приукрасить корабли и ввести их с гордо поднятыми флагами в плимутскую гавань. Для Лизбет последние несколько дней промелькнули с невероятной быстротой. С тридцатью ранеными на руках, требовавшими постоянной заботы, она не имела времени предаваться праздным и бесполезным раздумьям. Ночью в ее дверь то и дело стучали, И приходилось вставать и бежать в кубрик.
К тому времени, как они обогнули Лендс-Энд, пятеро раненых умерли, но остальные, несмотря на тяжелые раны, постепенно поправлялись. Те, кто мог передвигаться самостоятельно, выбрались на палубу. Каждому хотелось видеть изумленные лица моряков встречных кораблей, которые, потрясенно взирая на «Святую Перпетую», догадывались, что это — добытый в бою трофей.
Все эти дни Родни был занят не меньше, чем Лизбет. Когда они в последний вечер сидели в просторной, обшитой дубовыми панелями кают-компании «Святой Перпетуи», Лизбет почувствовала, что у нее внезапно сжалось сердце. Она ясно поняла, что плавание подошло к концу, и это, должно быть, последний раз, когда она осталась наедине с Родни.
На этой неделе ей то и дело приходило в голову, что ее любовь так же невыносима, как страдания раненых, за которыми она самоотверженно ухаживала. Но раненые находились на пути к выздоровлению, тогда как ей не излечиться никогда. Любовь к Родни проникла слишком глубоко в ее душу. Лизбет знала с той необъяснимой прозорливостью, отличавшей ее с детства, что какое бы будущее ни ожидало их обоих, она станет любить Родни до самой смерти.
Лизбет сама не знала, откуда взялась эта убежденность. Она была просто уверена, что каждый ее нерв, каждая жилка ее тела сделались частью Родни. Ей уже было все равно, зол он на нее или, наоборот, доволен ею, ласков или груб, она в любом случае принадлежала ему. И ничто, кроме смерти, не в силах избавить ее от страданий, которые причиняла ей ее любовь, думала Лизбет с отчаянным упорством.
Весь прошедший вечер после ужина они сидели и беседовали, пока не оплыли свечи. Разговаривали они не о будущем, а о прошлом. О том, что могло произойти в Англии за те сто шестьдесят шесть дней, что они находились в плавании. О разных забавных происшествиях, случавшихся во время их путешествия, и снова смеялись над ними, как смеялись тогда.
Они вспоминали мастера Гэдстона, его пылкость, ненависть к испанцам, и эти воспоминания вызвали слезы на глазах у Лизбет и придали голосу Родни траурные ноты.
Они говорили о лазурном небе и прозрачных водах Карибского моря, о попугаях и макао с их алмазным опереньем. Многие птицы погибли по дороге домой. И о рыбках, которые водились в коралловых рифах и которых невозможно было изъять из привычной для них среды и сохранить в живых даже на несколько часов…
Но под серым, осенним, таким английским небом как-то трудно было вспоминать сверкающую красоту тропических морей. Иногда Лизбет приходило в голову, что и весь их груз тоже потеряет свой блеск и ценность, перемещенный от золотых песков и роскошной флоры карибского побережья в прозаические доки Плимута. Ведь даже выложенный драгоценными камнями орнамент на обеденном столе словно бы потускнел и уже не переливался так, как прежде.
Лизбет догадывалась, что это ожидание неизбежного расставания окрашивает все вокруг в унылые серые тона.
Как-то она чуть было не призналась Родни в чувстве, которое испытывала к нему, и не попросила снова взять ее с собой в плавание. Но миг безумья пролетел, и она только горько усмехнулась про себя над этой мыслью. И все же Лизбет с трепетом ждала того момента, когда ей придется расстаться с Родни и вернуться к прежней, реальной, подобающей ей жизни в женском облике.
Сейчас путешествие казалось Лизбет волшебным сном, лишения, тревоги и даже страдания забылись или стали представляться незначительными по сравнению со счастьем, которое они переживали в те времена, когда ее и Родни соединяло чудесное чувство товарищества, никогда прежде ею не испытанное. И которое никогда уже больше не суждено испытать, думала она.
Придется вернуться в Камфилд, к отцу, мачехе, Френсису и Филлиде, к домашнему очагу. Сейчас вся прежняя жизнь казалась Лизбет такой банальной и незначительной по сравнению с жизнью, которой она жила на корабле Родни, рядом с Родни. И вот завтра они прибывают в порт. И ничего ей не останется сделать, как попрощаться с ним с достоинством и сдержанностью, которые она сможет в себе найти.
А Родни молча смотрел, как Лизбет сидит напротив, поставив на стол локти, положив маленький круглый подбородок на ладони. Белый гофрированный воротник оттенял золото ее волос, зелень атласного камзола перекликалась с изумрудами глаз.
— Вы довольны нашими достижениями? — спросил он, заранее предвидя ответ.
— Никто не мог бы достигнуть большего!
Ее голос дрогнул, и Родни испытал огромное удовольствие от этих слов, хотя и ждал именно их.
— Мне просто невероятно повезло.
— Как я вам и предсказывала!
Он улыбнулся:
— Вас когда-нибудь сожгут на костре как ведьму. Но я, ей-ей, побаиваюсь ваших предсказаний.
— Почему же, если они сулят вам благополучие? — удивилась Лизбет.
— Вы сами очень непредсказуемая особа. Явились на мой корабль переодетой. Вы — женщина и тем не менее принесли мне удачу. Если бы все вышло наоборот, я решил бы, что виноват ваш дурной глаз.
— Но раз все кончилось благополучно, чем вы меня наградите? — шутливо спросила Лизбет, и глаза ее, в которых отражались огоньки свечей, блеснули.
— Чем бы вас наградить? Может быть, изумрудным ожерельем?
Родни впервые заговорил об изумрудном ожерелье после того памятного разговора, когда он несправедливо обвинил ее, и они поссорились.