Читать интересную книгу Остров - Василий Голованов

Много, много поразительно интересного не заметил на Колгуеве Тревор-Бетти!

Считалось, что в полную силу шаман входит лишь после двадцати лет ученья и строгого исполнения ряда обетов: к концу этого срока он обучался общаться с духами и путешествовать с ними в верхний и нижний миры, обретал способность к перевоплощению и становился обладателем всех магических инструментов: маски, колотушки и бубна с полным набором подвесок. Нарушение обетов вело к потере силы шамана.

Иван Пурпэй силы не расточал понапрасну, но не был и скареден. Однажды на чьей-то свадьбе он решил повеселить народ. Снял малицу, ножом прорезал в коже на животе две петли, продёрнул в них тягло оленьей упряжи, пригласил женщин садиться в нарты. Те сели. Он упёрся ногами в полозья – и нарты пошли! Помчались вокруг чума по кругу… Упряжь впереди летит – натянута, будто на оленей надета. Ленты по сторонам колышатся, колокольчики звенят – а оленей нет! Три раза объехал Иван Пурпэй вокруг чума. Последние свидетели этого чудесного катанья совсем недавно, по рассказам, умерли…

Поразительны происшествия, бывающие с шаманами во сне, которые потом, однако, прорастают в явь и таким образом оказываются, вроде бы, не приснившимися, а реальными: это соображение еще пригодится нам, когда наш путь по тундре потянется в ночи от заката к восходу по стране сииртя… Но случай! Два шамана решили померяться силой. Ночью во сне один явился другому в виде хо'ра (оленя-самца), а другой, оказавшийся более сильным, в образе я-хо'ра (подземного оленя-самца, т.е. мамонта). Олень испугался столкновения с неприступным исполином и бросился было наутёк, но мамонт догнал его и боднул в зад своим «рогом», отчего наутро у побежденного на соответствующем месте расплылся лиловый синяк…

Как нашли друг друга шаманы в своих снах – или им снился один и тот же сон? Как состоялась битва хора и я-хора, если последнего давно нет в природе и непонятно, более того, представляют ли себе ненцы Колгуева внешний облик его? И как, наконец, появился реальный синяк на месте нанесенного во сне удара?

На Колгуеве нам довелось услышать несколько чудесных шаманских историй, которым следует, очевидно, верить, как верим мы рассказам о чудесах, совершенных христианскими святыми. Во всяком случае, мир удерживался в равновесии камланием шамана также верно, как проникновенной молитвой. Когда бубен и молитва смолкли, мир зашатался. Земля не хочет жить без богов. Земля не может жить без благоговения, как человек не может жить без любви. И скорее она погубит людей или даст им уничтожить друг друга, чем станет жить без богов.

…Иван Пурпэй давно умер и похоронен на «Кладбище шаманов» на правом берегу Большой Паарчихи. Место это далеко отстоит от обычных захоронений, поскольку считалось, что шаманы, люди слишком большой силы, не могут покоиться рядом с обычными людьми. И хотя старое шаманское кладбище давно затянулось уже мхом и травой, место это до сих пор слывет заколдованным и оленевод, попав сюда, обязательно покрошит на землю хотя бы табаку, чтобы оно не закружило его и выпустило домой.

Бубен, иконы и старинную Библию Ивана с записанными в ней коленами ардеевского рода украли геологи в пору своего безраздельного хозяйничанья на острове, где до них всё это долгие годы хранилось вместе с хэхэ и разной хозяйственной утварью.

Запустелую часовенку на Шарке еще раньше, в годы войны, разорила какая-то «экспедиция». Что это за люди, теперь не выяснить, но известно, что было их человек пять, одна женщина. Все, кроме одного, странным образом погибли, все похоронены в одной могиле возле Бугрино. У них был катеришко. И вот, то ли решившись обсмотреть берег, то ли поджидая какой-то пароход с моря, они на нем подошли к Кошке и ночью, в отлив, стали на якорь в Промое. Якорный конец, видно, был у них короток, да все заснули… Приливом и перевернуло катерок…

Вот, собственно, и вся история богов на Колгуеве. Остается досказать самую малость. В краеведческом музее в Нарьян-Маре нам сказали, что в устье Губистой на Колгуеве сохранился последний ненецкий идол. Увидать его всяко было бы интересно, а уж теперь, когда мы оказались на Кривой и, значит, от идола километрах, самое большее, в семи, нельзя было уйти, не посмотрев. Благо, и погода наутро установилось превосходная. Раздуло все тучи и с моря открылась такая ослепительная, тёплая синева, что невольно душа затосковала по югу, по ласковому южному морю. Мы тронулись: сначала по-над берегом, по старой, разъезженной, местами уже сползшей вместе с торфом с обрыва вниз вездеходной колее. Потом нашли балку с пробивающимся вниз, на песчаный пляж из болота ручейком и решились спускаться к морю, но тут Алик как будто заслышал звук вертолета. И правда, скоро в ясном небе возникла быстро перемещающаяся над зеленой равниной точка, похожая на летящее насекомое, и вот уже несомненно – вертолёт… Он пролетел над нашим «бомжовником», как мы окрестили своё жилище, прицелился, завис – и сел рядом. Воистину скверно то время, когда от людей, впервые за четыре дня увиденных, не ожидаешь ничего хорошего. Сразу мелькнула мысль: черт с ними, с вещами, если украдут, но ведь у меня в рюкзаке дневник, отснятые плёнки! Шли мы уже минут сорок и мне с моим клацающим при каждом шаге коленом нечего было и думать быстро добежать обратно. Надо отдать должное Алику – в беге по болотистой местности он, несомненно, посрамил бы лучших спортсменов классической олимпийской школы. Вертолёт взмыл вверх из окружающей барак помойки не более, как через шесть минут после того, как сел – а Алик все-таки успел добежать до него и поговорить с пилотом. Борт оказался с Песчанки, пришёл сюда за ящиком антикомарина: геологи знали, что на пилораме много брошено всяких лекарств.

Мы шли тем временем. Чем дальше на север, тем берег выше и грандиознее обрывы, подступающие к морю. Под верхним слоем торфа, иногда двух- и трехметровыми даже козырьками нависающего над головой, таится черный, древний лед мерзлоты. Летнее тепло слегка подтаивает эту мерзлоту и весь берег начинает сочиться – но не водою даже, а потоками жидкой сизой, голубой или красной глины, вулканически извергающихся из тьмы земных глубин. Тема глины, столь актуальная на Колгуеве, здесь, возле этих обрывов, обретает величественное, почти симфоническое звучание: намывы, наплывы, потоки глины, керамические русла неподвижных, запекшихся рек, черные и розовые вспученности и складки, напоминающие поверхность остывающей лавы… Царство глины, стихия глины, непрерывное, не прекращающееся ни на минуту творение глиной форм, в которых только возможно её, глины, воплощение…

Глина, лёд, торф, чистый галечно-песчаный пляж, солнце, искрами играющее на морской поверхности, порывами налетающий ласковый ветер…

Где мы, любимая? И почему я не слышу ответа от тебя, посылая мысленные сигналы тебе в пространство? И почему не могу я оставить бренное тело мое с хрупающим коленом и устремиться к тебе на крыльях орла или ворона, чтобы донести до тебя восторг, необъяснимо переполняющий меня?

Идола мы быстро разыскали на холме с нашей стороны речной долины, осмотрели и измерили его. Высотой он был точно мне по межрёберную диафрагму (т.е. сантиметров 120–125), срублен недавно из сравнительно свежего еще, плотного, чуть взявшегося лишайником бревна, очень грубо. На голове, слегка затёсанной для предания ей видимости округлости, топором намечены были только глаза и рот. Старательно, но неумело выбрана шея. Намечены руки, ноги, чуть согнутые в коленях, что-то вроде поясного ремня…

Нет, традиционные ненецкие идолы выглядели все же иначе. Никакого ремня быть у них не могло, да и так вот вырубленной шеи… И кроме того, смотрел этот в бескрайний простор моря, на запад, как смотрел бы всякий оказавшийся на этом холме человек – но не на восток, как положено настоящему идолу. Да и не мог бы настоящий уцелеть на этом месте. Буквально в пятнадцати метрах от него – завалившийся на бок сарай с каким-то барахлом, чуть дальше – автоматический военный маяк, бездействующий. Но люди были здесь, много людей, всего лишь несколько лет назад – и, значит, у настоящего шансов уцелеть не было никаких. Когда люди теряют богов, они начинают бояться всего настоящего. А этого, поддельного, срубила и поставила над морем какая-нибудь уходящая с острова экспедиция. Может быть, от скуки, а может и из самых добрых побуждений, далёких от насмешки и кощунства: как ни на есть, а обозначить присутствие на этом берегу хоть какого-то божества, чтобы дыра, отворившаяся забвением богов, не зияла так страшно. Вот почему я крошу табак на плоский камень у подножия твоего, последний поддельный идол Колгуева… Я отдаю тебе свою веру в то, чего выразить не умею и благодарю тебя за такую возможность – в этом ты для меня настоящ и неподделен…

Все захотели сфотографироваться возле идола.