Он откинул ее руки, предоставляя ее тело собственному жадному взгляду.
— Прекратите! Прекратите, или я закричу!
— Никто тебя не услышит. Сейчас обед, все ушли.
— Пожалуйста, — простонала она, пытаясь избавиться от его рук. — Не делайте этого со мной. Я просто пришла к вам за помощью.
— Я знаю, какая тебе нужна помощь, — заплетающимся языком проговорил О’Мэлли, дыхнув спиртом. — Ты одинока. Скучаешь по мужу, по его ласкам. Да?
Он привлек к себе ее полуобнаженное тело и попытался накрыть рот своими влажными губами.
— Вы сказали, что все для меня сделаете.
— Сделаю, сделаю. Проси, что хочешь.
— Тогда обещайте, что вернете мне кисть.
— У меня нет этой проклятой кисти, — злобно ответил коронер. — Росток мне ее так и не отдал. Я вообще не знаю, куда он ее дел, да и, по правде говоря, мне наплевать.
Если он говорил правду, то больше не было смысла подыгрывать ему. Она поняла, что уходить нужно сейчас. Нужно отбиться от него, застегнуть платье и бежать отсюда. Однако алкоголь уже разлился своим приятным теплом по всему телу, подавляя волю к сопротивлению.
— У вас действительно нет этой руки? — спросила она. — Вы мне не лжете?
— Да зачем мне лгать? Забудь о руке. Забудь о муже. И снимай платье.
Она попыталась, хотя на сей раз не так настойчиво, освободиться от объятий О’Мэлли. Но он завел руки ей за спину и продолжал наступление. Николь молила отпустить ее, однако он только смеялся, продолжая ласкать ее тело. Кровь прилила к его лицу, дыхание участилось. Он был так близко к ней, что она могла разглядеть, как пульсирует вена у него на лбу.
— Забудь об этой чертовой руке, повторил он. — Забудь о своем муже, о Зимане, о Франклине и обо всех остальных. Не думай ни о чем.
Он наклонил голову к ее груди, целуя сначала один сосок, затем другой — так мягко, что она выгнула шею и задрожала от прикосновений его языка. Нет, она собиралась все сделать совсем не так. Она думала, что с О’Мэлли будет легко справиться, что он окажется просто очередным озабоченным самцом, который легко согласится выполнить ее просьбу. Но пока своего добивался О’Мэлли. Предложил ей виски, чтобы она утратила бдительность, изобразил сочувствие и понимание, сыграл на ее одиночестве и страхах, а теперь, полупьяная, она не имела ни сил, ни желания отбиваться от него.
Она понимала, что поступает неправильно. До ужаса неправильно. Ей казалось, что с той жизнью покончено. Господи, что бы подумал Пол, увидев ее сейчас: в расстегнутом платье, в объятьях мужчины, которого она видела второй раз? После месяца замужества, месяца верности любимому мужу… Николь сгорала от стыда, чувствуя, как ее тело реагирует на ласки коронера…
— Ты не первая вдова, которая ко мне пришла, — сказал О'Мэлли. — Я умею заставить забыть.
— Если бы, — проговорила она.
Если бы только можно было забыть.
Забыть о руке.
Забыть о Василии.
Забыть о епископе, об отчиме и обо всех, кто был между ними.
Забыть о смерти тех троих мужчин.
Даже, пусть и на несколько секунд, забыть о Поле.
Она чувствовала усталость, слабость и моральное истощение.
Больше всего ей хотелось выкинуть все это из головы. Утопить свои воспоминания в потоке мужской страсти. Найти несколько священных моментов забытья в чьих-нибудь объятьях. Интересно, так поступают вдовы? Ищут утешения у других мужчин, любящих слабых женщин? Если так, то оно действовало — по крайней мере, сейчас. Николь помнила, как неприятны были его настойчивые вопросы после смерти Пола, а теперь она с таким наслаждением принимала ласки О’Мэлли. Она прижалась к нему, отвечая на поцелуи с нарастающей страстью.
Она высвободила одну руку и обняла его еще крепче, — этого мужчину со стальной скобой на парализованной ноге — надеясь, что он сможет помочь ей забыть все, пусть и не надолго.
Она знала, что поступает правильно.
Что сказал ей епископ этой ночью?
Без греха нет искупления.
Без искупления нет спасения.
Возможно, поэтому она и пришла сюда. Страсть О'Мэлли все росла.
Николь подумала, что, возможно, это ее шаг на дороге к спасению.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
50
Нетленные мощи?
Человеческая плоть, которая не разлагается?
Церковная реликвия?
Росток явственно представлял себе, какую суматоху вызовут подобные заявления в кругах староверцев из Миддл-Вэлли. Пока профессор сам не произнес этих слов, у Ростка еще теплилась надежда, что найдется другое, не столь сенсационное объяснение появлению руки.
Однако он знал с самого начала, хотя и боялся признаться даже себе самому, что теория профессора — единственно приемлемая.
Робин продолжала возражать Альцчиллеру:
— Вы это серьезно? Насчет мощей? Ваши слова основаны на научных фактах, или это суеверная чушь?
— Могу вас заверить, это не чушь, — ответил профессор. — Как я уже сказал, мне не доводилось видеть экземпляры своими глазами. По крайней мере, до сегодняшнего дня. Однако в литературе описано множество таких случаев, с весьма убедительными доказательствами.
Более того, подумал Росток, некоторые из них становятся легендами и передаются из поколения в поколение.
— Некоторые тела лежали в могилах пять, десять, а то и сотни лет, — продолжал Альцчиллер. — И когда их эксгумировали, плоть была без каких-либо признаков разложения. Розовая кожа, гибкие суставы — эти люди скорее выглядели спящими, чем мертвыми.
От слов профессора Ростку становилось не по себе. Он ощущал себя в лабиринте, где каждая тайна при ближайшем рассмотрении таила в себе новую, еще более непостижимую загадку. Расследование началось со смерти старика Ивана, затем превратилось в запутанный клубок убийств и необъяснимых смертей, а теперь вот уходило в область сверхъестественного.
Росток вдруг понял, что если Альцчиллер говорит правду, и эта рука, эта часть человеческого тела действительно одарена бессмертием, то это меняет все.
Раньше он отказывался верить, что кисть принадлежала Распутину. Казалось невозможным, чтобы рука в таком состоянии пролежала в сейфе больше дня, и уж тем более — полвека. Он был уверен, что стал жертвой какого-то зловещего розыгрыша. Но теперь, похоже, нужно было начинать все сначала и заново пересматривать каждую деталь, проверять любую подозрительную мелочь.
— Все-таки это звучит неправдоподобно, — голос Робин все же стал мягче, как показалось Ростку. — Это нарушает законы логики.
— Я могу рассказать вам об Андрее Боболе, — сказал профессор. — Он был иезуитским священником, которого до смерти забили в Польше в 1627 году. Его тело хоронили и перезахоранивали за 300 лет, как минимум, десять раз в разных местах. Шестьдесят из них тело пролежало во влажной почве среди разлагающихся трупов. Однако когда его нашли, в 1922 году, кровь на ранах выглядела свежей.
Росток внимал рассказу профессора, с каждым словом убеждаясь, что он на правильном пути. Он пытался сохранить спокойное выражение лица, и скрыть восхищение, копившееся внутри.
— Шарбель Маклуф[32], тело которого захоронили без гроба, — продолжал Альцчиллер. — Его нашли семьдесят лет спустя: могилу затопили, и труп плавал в болотной жиже. Однако выглядел таким же розовым и свежим, как если бы смерть наступила только что. Никаких следов разложения. То же с Иоанном Креста[33]: его похоронили в негашеной извести — субстанции настолько едкой, что она сжигает человеческую плоть. Он был захоронен в 1591 году, а труп извлекли в 1955, более чем три с половиной века спустя. Что бы вы думали: известь не оказала никакого эффекта! Поверьте, я видел, что происходит с телами, пролежавшими в земле даже пятнадцать лет, — от них остается совсем немного. Но только представьте себе: триста шестьдесят лет в негашеной извести, и нулевой эффект! Нулевой!
Если рука действительно не подвергалась разложению, размышлял Росток, ее могли положить в сейф в любое время. Не обязательно за несколько часов до обнаружения, как он думал раньше, а за несколько недель, месяцев и даже лет. Мощи вполне могли пролежать в сейфе полвека, с 1946 года, когда Иван Данилович арендовал его.