— И что же?
— Ничего. Если я буду рядом, эта ошибка станет для него последней.
— Что же, — задумалась Милютина. — Я понимаю ваши резоны и полностью с ними согласна. Я твердо обещаю, что и я, и все мои спутницы будут выполнять все ваши указания. Этого довольно?
— В общем, да. Осталось решить один вопрос.
— И какой же?
— Денежный, Елизавета Дмитриевна. Охрана — дело не из дешевых. Нам с Фёдором потребуется все время быть рядом с вами. Могут потребоваться дополнительные траты, которые я просто не могу себе позволить. Уж извините.
— Понимаю, — кивнула графиня. — Разумеется, все необходимые расходы по организации путешествия я возьму на себя.
— Отлично. Тогда до завтра.
— Вы уже уходите?
— Увы, да. Нужно кое-что подготовить. Передайте мадемуазель Штиглиц мои извинения.
— Хорошо. Кстати, вы давно её знаете?
— Совсем не знаю. То есть, я видел её пару раз в доме отца и всё.
— И что вы о ней думаете?
— Честно?
— Разумеется!
— Я думаю, что ей совсем не нужно становиться сестрой милосердия и отправляться к черту на рога.
— Неожиданное умозаключение. И отчего же вы так думаете?
— Я был на войне и видел там много такого, что хотел бы забыть. Но я хотя бы воевал. По мне стреляли, я стрелял в ответ. Терял товарищей, был ранен, но и побеждал. А что увидит на войне эта славная девушка, кроме госпиталя, переполненного ранеными и больными? Грязь, кровь, гной, стоны умирающих… зачем ей это?
— Вы отрицаете сострадание к ближнему? Порыв к милосердию? Желание быть полезной?
— Я отрицаю глупость. Ни черта из того что вы сказали, она не испытает, а вот все что перечислил я, хлебнет полной меркой. И зачем? На дворе, вроде бы не сорок первый…
— Что?
— Э… — чертыхнулся про себя Дмитрий, — я имел в виду, что если бы сейчас стоял враг под Москвой, то это было бы правильно. Мужчины идут в бой, а женщины перевязывают их раны.
— Странно, но я, в некотором роде, согласна с вами. Возможно, я ошибаюсь, но Люсии ещё рано узнать эту сторону жизни. Всего доброго, господин Будищев.
— До свидания, Елизавета Дмитриевна.
Вскоре после ухода Будищева разошлись и остальные гости. Едва проводив их, засобирался спать и старый генерал.
— Покойной ночи, — пожелал он своим гостьям и, поцеловав на прощанье обеих в лоб, поковылял в свою спальню.
— Вечер был недурен, но я ужасно устала, — вздохнула Милютина. — А ты Люси?
— Да, — согласилась девушка. — Наши попутчики были сегодня немного назойливы.
— Пожалуй. Хотя, Будищев, кажется, совсем не заслужил твоего упрека, не находишь?
— Он просто грубиян! — поджала губы мадемуазель фон Штиглиц. — Даже ушел не попрощавшись.
— Это тебя так огорчило?
— Вот ещё! Просто мне показалось это невежливым. Да и вообще, он вел себя как неотесанный чурбан!
— Я совсем забыла, он просил извиниться перед тобой.
— Как-нибудь обойдусь и без его извинений.
— Как знаешь.
— Ах, скорее бы уже продолжить путь и добраться до места.
— Ты так торопишься?
— Просто хочется уже какой-то определенности.
— Понимаю. Но, прости меня, Люси, я просто должна спросить у тебя одну вещь.
— Слушаю.
— Ты подумала, над тем, что я говорила?
— Да. Я твердо решила продолжать путь, не взирая ни на какие опасности!
— Это делает тебе честь, но откуда такая решительность? Ты так юна и красива, но вместо того, чтобы блистать на балах, собираешься добровольно заточить себя в военном госпитале. Прилично ли это?
— Что же неприличного в желании помогать ближним?
— Увы, моя девочка, твой благородный порыв могут дурно истолковать в свете.
— Но ведь вы тоже едете в экспедицию?
— Это совсем другое дело! Я уже немолода и не так хороша собой…
— Вот уж неправда! — горячо возразила девушка. — Вы — умная, добрая, и при этом очень красивая!
— Мы говорим не обо мне, — мягко улыбнулась графиня. — В любом случае, моей репутации ничего не угрожает. Что же до тебя, то многие в свете уверены, что ты оставила Петербург, чтобы последовать за возлюбленным.
— Какой вздор! — фыркнула Люсия. — Только этого мне и не хватало!
— И, тем не менее, так многие думают.
— Мне нет дела до петербургских сплетников и их пошлых домыслов!
— А как же тот молодой офицер, что часто бывал у вас?
— Папенька давно отказал ему от дома, чему я была только рада. По крайней мере, отец хоть что-то сделал для меня.
— Ты несправедлива к своему родителю.
— Вовсе нет. Вы не представляете, как я счастлива оттого, что, наконец, вырвалась из нашего «семейного гнезда», — с нескрываемой горечью заявила девушка. — С тех пор, как Людвига перевели, я просто задыхалась в нем. Лучше уж пески и жара Средней Азии, чем эта затхлое болото!
— Так это твое единственное желание?
— Разумеется.
Глава 17
Речная пристань во время отхода парохода более всего напоминает ярмарку. Такие же толпы народа, такой же шум, музыканты в начищенных до нестерпимого блеска пожарных касках натужно выдувают из своих инструментов ужасную какофонию звуков, лишь по недоразумению именуемую музыкой. Нищие просят милостыню, выставляя напоказ своё убожество, среди чисто одетой публики снуют подозрительные личности, озабоченные содержимым их кошельков. И посреди этого вавилонского столпотворения злой волей какого-то волшебника перенесенных на среднерусскую равнину, выделяется белоснежный двухпалубный красавец «Цесаревич».
Пассажирские суда этого типа только-только появились на волжских линиях и неизменно вызывали интерес у путешествующей публики. В первую очередь, конечно, благодаря комфорту и вместимости. Большие просторные и светлые каюты являли разительный контраст с прежними закутками на маленьких однопалубных пароходиках, снующих туда-сюда по великой русской реке. Так что неудивительно, что графиня Милютина выбрала для себя и своих спутников именно его. Спутники, впрочем, совершенно не возражали.
Мощный гудок разом перекрыл весь шум на пристани, после чего запыхтела машина и огромные колеса, мерно плюхая плицами, привели его в движение. Пассажиры и провожающие еще сильнее завопили и замахали руками, как будто вспомнили нечто важное, что не успели поведать друг другу, и иной возможности сделать это теперь может и не представиться. Шум от этого стал ещё больше, но пароход уже отошел и звуки постепенно стали стихать.
— Нам уже можно выйти на палубу? — поинтересовалась Елизавета Дмитриевна, выразительно взглянув на Шматова.
— Дмитрий Николаевич не велели, — с несчастным видом отвечал тот.
Надо сказать, что Фёдору было весьма непросто отказать графине. Во-первых, она была барыней. Во-вторых, Будищев то ли случайно проговорился, то ли специально рассказал своему товарищу что Милютина — дочь военного министра, чем привел его в неописуемый трепет. Для отставного ефрейтора это была почти как дочь царя. Нет, ему приходилось видеть и иных важных господ, и даже крест на грудь повесил ни кто-нибудь, а сам наследник-цесаревич, но это дело служивое. А тут совсем рядом цельная дочка министра, глядит вроде и ласково, а как прикажет чего — ноги сами бегут исполнять.
— Ну, хорошо, — улыбнулась графиня. — Но нам с Люсией невообразимо скучно все время сидеть в каюте. Может быть, ты расскажешь нам что-нибудь интересное?
— Ваше сиятельство, — взмолился совсем обескураженный Шматов. — Да что же я вам расскажу, когда я — мужик сиволапый, слаще морковки ничего не едал, красивее манерки [68] ничего не видал? Ить вы с госпожой баронессой барышни как есть образованные, поди с тыщу книг прочитали, в самом Париже бывали…
Всё это Федя выпалил на одном дыхании, сам не заметив, как употребляет выражения свойственные больше своему армейскому приятелю, чем вызвал неподдельный интерес у своих подопечных.
— Что же ты так о себе, — мягко улыбнулась мадемуазель фон Штиглиц. — Ведь вы с Дмитрием Николаевичем были на войне с турками, отличились там.