не слышит его. Стоит, глаза в паству таращит.
– Господи, да придай мне смирения… – шепчет молодой монашек, что стоит сразу за правой рукой епископа, думая, что не слышал епископ викария.
А Франс Конрад фон Гальдебург, епископ Маленский, словно в соляной столб превратился, ни слова из себя выдавить не может.
– Господи, да придай мне смирения… – уже громче говорил викарий.
А епископ все молчал.
По рядам прихожан сначала шуршание пошло – то жены в удивлении ноги переставляли, юбки у них при этом шуршали. А потом и шепот, сначала удивленный, а потом и обидный, с ухмылочками. А уже после, видя, что епископ закостенел совсем, и смешки послышались. И будь только смешки – это еще полбеды; какой-то подлец вдруг негромко, но так, что слышно стало на весь храм, закричал обидно петухом. Наверное, пробудить замершего святого отца желая. Епископ от подлости такой и встрепенулся, ожил да как закричит:
– Кто посмел? – И кинулся вдоль прохода к тому месту, откуда кукарекали. – Кто осмелился в храме Божьем голосом нечистого зверя кричать?
Бежит, злится, а ноги в одеяниях путаются, как не падает – непонятно. Попы на амвоне переглядываются неодобрительно, губы поджав: чудит святой отец. Мальчишки на хорах, подлецы, так в голос смеются. Паства с мест встает, чтобы видеть, что происходит. А отец Франциск к месту, с которого, как ему казалось, петухом кричали, подбежал да еще громче возопил:
– А ну, отзовись, кто тут кричал зверем нечистым? Не прячься, охальник, я не увидал, так Господь тебя видит!
Но никто не отзывается. А тут с другого конца храма, да уже не тихо, а на весь храм снова кто-то петухом кричит – протяжно, с хриплым переливом.
И епископ, честь сана своего позабыв и чин тоже, срывается на крик:
– Охальники, по базарам меня лаете, теперь и в дом мой пришли меня ругать!
А сам при этом бежит снова по храму. Епископу истинному, да в облачении, и ходить-то быстро нельзя, не по чину сие, а этот бегает, как мальчишка-посыльный. Викарий даже глаза отвел, не хотел старый поп на этот позор смотреть. И ведь что хуже всего, так это смех. Мало ли в храмы дураков-охальников приходит, что святых отцов перебивают да шутят во время служб. Прихожане таких и сами одернут, если нужно, а тут смеются люди над епископом. И хуже всего, что и женщины смеются. Обычно набожные и тихие, а тут многие рты ладонями закрывают и хихикают над первым священником графства.
– Кто? – кричит отец Франциск, добежав до нужного места. – Кто посмел? Кто осмелился?
Не успели ему ответить, как с того места, где первый раз «петух» кричал, снова кукареканье слышится. И уж тут народ стал смеяться, не стесняясь, даже жены ртов не прикрывали больше. А еще и свистнул кто-то. Уже не хохот, а улюлюканье по дому Господа понеслось. До самых образов под потолком долетали срам и поругание. Вертеп, вертеп, а не храм.
– Господи, – говорил викарий, закрывая глаза рукой, – как бы храм по новой святить не пришлось.
– Позор-то какой, на все окрестные земли позор тогда будет, – в тон ему причитал еще один старый поп.
Уж как дослужили сию службу викарий и его помощники, они сами не помнили, знали, что под хохот и насмешливые разговоры паствы, которая проповедь и не слушала. Викарий старался, торопился закончить дело, все совершал сам, потому как первосвященника своего, который убежал от позора в ризницу, так до конца ритуала и не видел.
А на выходе после службы почти никто денег в соборную кружку не кидал. Люди выходили, вспоминали конфузы епископа, посмеивались. Женщины и те смеялись, не стесняясь. А у ступеней храма собралась немалая группа зажиточных горожан, они уж хохотали без стеснения. И один из них, тот, что в большом берете, спрашивал другого:
– А ты, Отто Броммер, и ты, Вольф Мейер, не боитесь вы, что Господь накажет вас за то, что вы орали петухом в его доме?
– Так мы орали не для себя, – смеялся тот, что был одет в яркий колет с резаными буфами. – То мы делали не для смеха и не из озорства глупого, а для товарища, для брата-солдата.
– Верно-верно, – поддерживали его другие мужи, что стояли тут кругом, тоже посмеиваясь, – то не для шалости, а для святого товарищеского дела.
– То так братья, то истинно, Бог всегда на нашей стороне, господа ландскнехты. Так пойдемте промочим горло и как следует поедим, я за все плачу, – предложил тот, что был в богатом берете.
Зажиточные господа отвечали на такое предложение дружным согласием.
Глава 24
За быстрым шипением следует звонкий хлопок, а за стрелами быстрого оранжевого огня вылетают и расплываются в воздухе молочно-белые клубы дыма.
– Второй ряд на линию стрельбы! – кричит совсем еще молодой ротмистр. – Первый – заряжаться!
Стрелки первой линии кладут мушкеты на плечо, берут рогатины и, чуть толкаясь со стрелками второй линии, идут назад. Стрелки второй линии занимают их место. Не спеша ставят рогатины, кладут на них мушкеты и… ждут, дуют на фитили. Не стреляют. Команды не было, да и, пока ветер хоть чуть не разгонит дым, не видно, куда стрелять. До мешков, набитых песком, сто шагов, не меньше, – далеко, через этот плотный белый дым толком не прицелишься.
Ротмистр Вилли дожидается, пока ветерок рассеет белое марево, и кричит:
– Пали!
Снова свист вырывающегося из дул огня, хлопки, белый дым…
Волков, Брюнхвальд и Роха стоят чуть поодаль. Волкову дым не мешает, он даже со своего места видит, как пули нет-нет, да и попадают в мешки, мешки лопаются, песок из них вылетает фонтанами.
– Попадают, – замечает Брюнхвальд.
– Это если враг не будет стоять в строю, – говорит Роха, – а если будет плотный, как положено, строй, так будем рядами выкашивать.
– Третий ряд на линию стрельбы! – кричит Вилли. – Второй ряд – заряжаться.
Это хорошо они придумали – стрелять рядами. Даже с небольшой площади солдаты, не мешая друг другу, могут вести постоянный прицельный огонь. Раньше стрелки выходили на позицию все вместе и палили все разом, часто бестолково, не прицельно, мешали друг другу, потом так же все уходили за спины пехоты заряжаться. А теперь вон как. Никому не понравится стоять или идти медленным приставным шагом под таким огнем, особенно первым рядам: идешь, а в тебя словно гвозди вбивают. И ведь никакой доспех от новых этих мушкетов не защитит, даже на ста шагах.
Волков глядит вдаль, он еще не стар, еще может разглядеть мешки с песком. Целых