Анна видел и слышал все это, но не собирался обуздывать безрассудную дерзость своих слуг; его дело было судить и преследовать невинных…
Более вопросов не было. Ответ Господа и святая неустрашимость Его духа дали уразуметь хитрому саддукею, что надежда его привести Узника в замешательство судебными вопросами напрасна, что он видит перед собой того же самого человека, который еще недавно привел в молчание самых искусных книжников и совопросников иерусалимских.
После этого Иисус отослан был Анной к Каиафе в том же самом виде, в каком приведен к нему, то есть связанный (Ин. 18, 24). Едва ли не в том же виде стоял Он и перед лицом Анны, для которого узы Пророка Галилейского были приятным зрелищем…
Не одно только заушение от руки раба должен был претерпеть Господь во дворе Анны: здесь же, несмотря на непродолжительность времени, начались и отречения первого из Его апостолов.
Евангелисты все упоминают об этом событии и столь верны в этом случае вышеприведенному, замеченному св. Златоустом правилу не скрывать ничего от мнящихся быти поносных, что, основываясь на полноте рассказа их, вместо трех предсказанных самим Господом отречений Петровых насчитывали некоторые четыре и даже восемь. Мы изложим приключение это, держась более, как должно делать и во многих других случаях, общего согласия евангельских повествований и хода событий, нежели разноречия буквальных указаний.
Пользуясь своим знакомством с домом первосвященника, Иоанн немедленно вслед за стражей, ведущей Иисуса, вошел во двор Анны. Петр, как незнакомый, должен был оставаться за вратами, ожидая от ходатайства Иоаннова милости быть впущенным во двор. Милость эта, столь драгоценная для него, была немаловажна и для тех, которые смотрели за входящими. Ибо во избежание опасности от стечения народа, вероятно, дан был Анной приказ не пускать чужих людей во двор. Но Иоанн сказал слово придвернице (на Востоке тогда эту обязанность обычно выполняли женщины — Деян. 12, 13; 2 Цар. 9, 6), и она ввела Петра, задав ему короткий вопрос, не из учеников ли он (их не велено пускать) Иисусовых? На этот случай могло быть довольно одного какого-либо легкого отрицательного знака: совсем другое было впереди. Дрожа от холода, Петр приблизился к огню, который из-за непогоды служители развели посреди двора (Ин. 18, 18). Но положение его было так ново для него и опасно, что он не мог долго сохранять спокойное и твердое выражение лица. Между тем, когда во дворе стало слышно, что первосвященник спрашивает Иисуса о учениках и учении Его, то и стража, наполнявшая двор, также начала толковать об учениках Иисусовых. Как не ко времени было теперь присутствие Петра! У придверницы, впустившей Петра, первой (Ин. 18, 17) возникло подозрение. «И ты, мной впущенный, не из учеников ли Этого Человека?» — повторила она, подойдя к Петру, впрочем, не столько из злого намерения, сколько из простой предосторожности: но робкому Симону самая дружеская шутка в этом роде показалось бы теперь невыносимой — в такое время и в таком месте: он решительно сказал, что не знает и не понимает, что она говорит (Мк. 14, 68).
Когда Петр вслед за стражей, которая повела Иисуса к Каиафе, выходил со двора Анны, послышался в первый раз голос алектора (Мк. 14, 68); но Петр или не слыхал его, или не обратил внимания. Первое описанное нами отречение его перед рабыней имело еще вид случайной неосторожности в словах и могло казаться таким поступком, который, конечно, нельзя одобрить, но и нельзя еще представлять прямой изменой Учителю.
Пока Иисус Христос находился в доме Анны, к первосвященнику Каиафе, несмотря на глубокую полночь, собралась большая часть членов синедриона. Верховное судилище это представляло теперь самым живым образом церковь лукавнующих (Пс. 25, 5). Две главные секты, фарисейская и саддукейская, пылали давней ненавистью к Иисусу Христу. Каиафа, в руках которого находилась верховная власть, давно уже изрек свое мнение: «яко уне есть, да един умрет за люди». Для беспристрастного наблюдателя достаточно было одного взгляда на лица и движения будущих судей Иисуса, чтобы со всей уверенностью заключить, каков будет суд и чего должно ожидать подсудимому.
Несмотря однако же на твердое, давно положенное намерение лишить Его жизни, синедрион хотел придать всему делу вид справедливый и любыми средствами приписать Иисусу вину, достойную смерти. Этого требовала, может быть, и совесть некоторых судей, испорченная, но не совсем заглушённая страстями, и приличие, которым, особенно в общественных собраниях и делах, не пренебрегают люди самые злонамеренные. Но главной причиной поисков мнимой справедливости было опасение прослыть в народе, приверженном к Иисусу Христу, явными гонителями невинности, если бы осудили Его без всякого суда, из одной личной ненависти.
Чтобы обвинить Господа, решили прибегнуть к тому же средству, на которое Он перед Анной ссылался в Свое оправдание, — к свидетелям. Закон требовал в этом случае только трех или даже двух (Чис. 35, 30; Втор. 17, 6; 1 Тим. 5, 19): первосвященникам, в ослеплении страсти, казалось возможным представить их тысячи. В другое время действительно нашлось бы достаточное число бессовестных людей, способных клеветать на самую невинность, потому что Иерусалим был наполнен приверженцами фарисеев, и следовательно, врагами Иисуса. Но теперь, в глубокую полночь, когда весь город спал, свидетелей было трудно найти. Начиная от первосвященника и до последнего члена все занялись поисками: каждый вспоминал и говорил о человеке, способном лжесвидетельствовать на Иисуса и по своему образу мыслей, и потому, что слыхал Его беседы. Такая заботливость судей в поисках причин для обвинения подсудимого, поспешность и замешательство, с которыми делались предложения, придавали собранию синедриона вид самый странный, и сквозь личину мнимой справедливости явно проглядывала злоба и личная ненависть.
Но для чего, можно спросить при этом, первосвященники не решились воспользоваться услугами Иуды, который, зная учение и все деяния Господа, из угождения врагам Его, ради новой платы и даже в оправдание своей измены Учителю мог быть самым жестоким обвинителем? Предатель, как мы видели, исполнив преступное обещание — указать местопребывание своего Учителя, тотчас удалился; а потому его сразу не смогли отыскать. Притом свидетельство Иуды, после того как узнали о предательстве (а скрыть это было нельзя), не имело бы цены в глазах людей беспристрастных. Можно даже сказать, что едва ли бы сам Иуда имел столько дерзости, чтобы клеветать на своего Учителя в Его присутствии. Мы увидим, что в мрачной душе его и после предательства невольно сохранилось еще сильное чувство уважения к Его невиновности.
Всеми разыскиваемые лжесвидетели начали наконец появляться с разных сторон. Что они ставили Господу в вину, не известно: только свидетельства их были не согласованы между собой и не указывали на факт уголовного преступления. Вероятно, говорили о каком-либо нарушении покоя субботнего, о несоблюдении преданий фарисейских и проч. — такие преступления много значили в устах книжников, когда они обольщали народ легковерный, но не содержали в себе законной причины для осуждения обвиняемого на смерть; между тем, судьям хотелось найти преступление именно последнего рода.
Наконец явились еще два свидетеля, которые, имея в виду слова Спасителя, произнесенные два года назад к народу (Ин. 2, 19) в храме Иерусалимском, хотели обратить их в уголовное обвинение; но оба, злонамеренно или по забывчивости от давности времени, извращали слова Иисуса Христа. Один (Мф. 26, 61) лжесвидетель утверждал, будто Он сказал однажды: «Я могу разрушить храм Божий и в три дня воздвигнуть его». В таком ложном виде слова, приписываемые Иисусу Христу, могли перед судьями звучать как дерзость и самохвальство, соединенное с неуважением к самым священным вещам, к храму. Другой (Мк. 14, 57–58) лжесвидетель объявлял, будто он слышал, как Господь говорил: «Я разрушу храм сей рукотворенный и в три дня воздвигну другой, Нерукотворенный». В таком превратном виде слова эти содержали что-то мятежное, богопротивное, как будто Иисус Христос не только имеет самое низкое понятие о храме Иерусалимском (слово «рукотворенный» употребляется в св. книгах для обозначения идола — Пс. 21, 19 — и храма идольского — Пс. 16, 12), но и намерен разрушить его, дабы создать другой, неизвестно какой храм, всего вероятнее — не создать никакого. Это представлялось явной хулой на храм, равной хуле на Бога и Моисея, которая, по закону, вела за собой смерть хулившему (Лев. 24, 13). Вероятно, несогласие лжесвидетелей состояло не в одних выражениях, но в чем именно, при молчании евангелистов определить невозможно.
Ничего не было легче, как отвечать на обвинения лжесвидетелей, если бы они стоили ответа. Во-первых, Господь никогда не говорил: «Я разрушу, или могу разрушить храм», а говорил только условно иудеям, требовавшим чуда: «разрушьте». Во-вторых, когда Он говорил это, то под церковью разумел не храм Иерусалимский, а собственное тело, так что слова Его имели такой смысл: вы требуете чуда и будете иметь его в Моем воскресении; ибо когда вы разрушите церковь тела Моего — умертвите Меня, — то Я через три дня воздвигну ее — воскресну из мертвых (Ин. 2, 19–22).