Читать интересную книгу Любовь и испанцы - Нина Эптон

«Несколько лет тому назад мой друг Пьер, французский художник, будучи в Севилье, влюбился в хорошенькую танцовщицу. Она была наполовину цыганкой и “невестой” таксиста по имени Хорхе. Девушка держалась с Пьером очень холодно. По ее словам, она уступала ему, только когда ей этого хотелось. Пьеру пришлось ухаживать за ней некоторое время, прежде чем она согласилась стать его любовницей. Однажды за обедом она сказала художнику, что ему лучше убраться из города, поскольку Хорхе жаждет его крови, “а он умеет играть ножом!”. Девушка настолько вскружила голову Пьеру, что он уговорил ее бежать с ним. Они уехали в Мадрид, но цыганке было абсолютно все равно, куда ехать. Она тосковала по родной Севилье и стала несколько в тягость художнику, поскольку каждый вечер, перед тем как лечь в постель, отплясывала севильяну, выбивая каблуками неистовую дробь, на что постояльцы отеля непрестанно жаловались. Позднее Пьер говорил, что, по его мнению, цыганке больше нравилось танцевать, чем заниматься любовью, и, по-моему, это вполне может быть правдой. Уверен, что большинство танцоров фламенко получают больше удовольствия от танца, нежели от любовных ласк. Но не буду утомлять вас подробностями этой длинной и скучной истории. Короче говоря, Пьеру все это слегка поднадоело, цыганке он тоже явно наскучил, да и в любом случае ему пора было возвращаться в Париж; поэтому он преподнес возлюбленной конверт с билетом до Севильи и несколькими банкнотами. Увидев билет, она чрезвычайно обрадовалась, но банкноты в гневе разорвала, вскричав: “За кого ты меня принимаешь?” Могу вас уверить, Пьер был в ярости, увидев клочки своих драгоценных банкнот на полу. В то время он был не настолько богат, чтобы остаться равнодушным к происшедшему. Но все же восхитился ее испанской гордостью. Так или иначе, вернувшись в Париж, он многие вечера потчевал этой историей тех, кто угощал его обедом в ресторанчике, пока спустя шесть недель не получил безграмотно написанного письма из Севильи, в котором цыганка просила прислать ей денег — причем ту же сумму, которую она с такой готовностью разорвала! После этого Пьер, по его словам, больше не пытался понять испанцев».

Затем разговор зашел о раскаянии. «Знавал я пару хозяек борделей,— сказал поэт,— у которых раскаяние выражалось в том, что они в чрезвычайной строгости воспитывали своих дочерей, а затем заключали их в монастыри. К примеру, так поступила Ро-залита ла дель Кура, которая в своей приемной держала себя с гостями изысканно, как знатная дама. В приемной никогда не говорили о “делах”. Это было единственное место, где она позволяла упоминать о своей дочери. Розалита с большой гордостью говорила мне, что воспитывает дочь так, чтобы та была “чиста как хрусталь”, и намерена сделать ее монахиней. Девочка и не подозревала, чем занимается ее мать. Позднее Розалита ла дель Кура отказалась от мирской жизни, став привратницей в обители, где ее дочь приняла постриг. Когда началась гражданская война и красные угрожали насельницам монастырей, Розалита спрятала всех монахинь, одну за одной, в частных домах и убежищах. Это стало великим делом ее жизни, и она рисковала жизнью только ради того, чтобы монахини не были “осквернены мужчинами”. Не правда ли, курьезная метаморфоза для бывшей владелицы борделя?»

«Это свидетельствует о том,— заметила я,— что, каким бы развратником испанец или испанка ни были, в его или в ее жизни обычно наступает время, когда глубоко укоренившееся всенародное уважение к тому, что испанцы именуют “чистотой”, любовью к плотской чистоте, одерживает победу. Это страна веселых грешников, но в не меньшей степени — кающихся Дон Жуанов и Магдалин. Несомненно, такого страха перед плотью не знала никакая другая европейская страна! Могло ли что-либо быть более отвратительным и пугающим, чем картина кисти Вальдеса Леаля, изображающая разъятое человеческое тело и написанная по заказу сеньора де Маньяры — кающегося Дон Жуана? С другой стороны, это только естественная, вынужденная реакция на преклонение испанцев перед внешне привлекательным. Со времен Сервантеса, а возможно, что и до него, человека в Испании любили за физическую красоту — и ни за что более. И в наши дни это остается в силе. Я не знаю ни одной другой страны, где бы так преклонялись перед красотой».

Поэт со смущенной улыбкой повернулся ко мне: «Неужели? Я считал культ красоты довольно распространенным явлением». Я покачала головой: «Нет, не до такой степени. В Испании даже трехлетние детишки, играя вместе в парке, делают замечания насчет внешности друг друга. Я часто видела, как только что научившиеся ходить малыши треплют друг друга по пухлым щечкам и восхищенно говорят: “Какая ты хорошенькая!” Физическая красота — чрезвычайно важна. Здесь, в Испании, она оказывает и на мужчин, и на женщин, к какому бы классу они ни принадлежали, воздействие более глубокое, чем в других странах,— за исключением, возможно, Италии. Недавно на званом обеде в Мадриде испанская герцогиня более получаса спорила с остальными гостями по поводу того, guapa[140] дочь графини такой-то или нет. При этом все сидевшие за столом, и мужчины, и женщины, обсудили каждую деталь ее внешности, мысленно раздев ту, как артистку стриптиза.

Разумеется, можно возразить, что, если головы набивают подобными пустяками, значит, они пусты, но для испанца красота — не пустяк, a raison d'etre[141]. Когда же уходит молодость и наступает пресыщение, начинается откат, и бунт — почти садистский бунт против плоти, удовольствие от нанесения увечий. Нигде так не уродовали человеческое тело, как в Испании, даже в живописи. Возможно, именно поэтому здесь пытка никогда не вызывала в обществе такого протеста и ужаса, как в любой другой стране. С точки зрения испанца, для нее есть причина, законная моральная причина».

«Я полагаю,— с улыбкой сказал поэт,— что в стране, где так много красивых людей,— а вы должны признать, что многие ан-далусцы очень красивы,— особенно трудно бороться с чувственностью. У нас чувственность была узаконена со времен мавров, а возможно, и задолго до их прихода. Да, задолго до них. Именно за свое сладострастие танцовщицы из Кадиса ценились в Риме — за сотни лет до арабского вторжения. Наша религия проклинает плоть, но Создатель наделил нас такой красивой плотью! Все это очень трудно».

Я сказала: «Даже ваши донжуаны, в отличие от донжуанов других стран, были, по существу, благочестивы. Почему Тирсо де Молина настаивал на этой точке зрения? Вспомним историю: в шестнадцатом веке вопросы предопределения и свободной воли были предметом жарких споров между доминиканцами и иезуитами. Тирсо, будучи на стороне последних, считал, что душа того, кто перед смертью принес покаяние, может спастись, каким бы грешником человек ни был при жизни... Ваш Дон Жуан был великим ловцом иллюзий. Верил ли он когда-нибудь в их реальность? Не думаю. Он знал, он твердил, что насмехается, забавляется, играет роль. Испанский любовник — прежде всего лицедей; я не думаю, что он в действительности принимает эту роль так же серьезно, как принимает — или принимала — свою роль женщина».

«Вспомните,— говорил поэт,— что большинство моих соотечественников весьма мало увлекались теориями. В массе своей народ остался реалистом, иллюзии его не волнуют. Для людей сама реальность, жизнь, существование, добывание хлеба насущного — уже трагедия, которой им вполне хватает. Если вы приедете ко мне в деревню, на ферму, то увидите, что там живут весьма простой реальной жизнью и весело смеются над всякими фантазиями. В Испании по-прежнему больше крестьян, чем буржуа».

«Правда ли, что в деревне нравы менее строгие?» Поэт улыбнулся: «Деревенские жители приучены считаться с условностями, но кое-что все-таки случается, стоит только отвернуться. К примеру, “свадьбы уводом”; интеллектуалы называют их “похищениями по-иберийски”, так как, по их мнению, это — пережиток древних обычаев. При этом соблюдают все правила благопристойности. Жених увозит невесту к своим родителям, там ее стерегут так же, как в родном доме. В итоге молодые люди все равно венчаются, и это дает им право жить, как мужу с женой. Преимущество этого способа — в экономии: “свадьба уводом” позволяет не покупать всей той роскоши, которая требуется для буржуазной свадьбы и которую крестьяне с трудом могут себе позволить».

«А девичья честь? — спросила я, меняя тему разговора. — В деревне ее оберегают так же строго, как в городах?» — «В теории — да,— сказал поэт,— однако бывает всякое. Крестьяне обычно весьма философски к этому относятся. Не так давно у меня самого на ферме был случай. Приходит ко мне как-то утром старший работник, и видно, что душа у него не на месте. А я тогда только что вернулся из Севильи. Гадаю, что такого ужасного в мое отсутствие могло произойти. Наконец он решился: “Это из-за Мерседес”. Так зовут его дочь, симпатичную девушку. Я знаю ее с тех пор, когда она под стол пешком ходила. О, при других обстоятельствах она бы могла меня соблазнить. Но, как бы там ни было, я всегда — на правах, можно сказать, родственника — интересовался ею. Думаю, с моей стороны не будет большим нахальством полагать, что и она питала ко мне расположение.— Дон Жуан средних лет загадочно улыбнулся и погладил гвоздику у себя в петлице.— Работник твердил: “То, что я скажу, будет ударом для вас, сеньор. Это и для нас был страшный удар. Я бы никогда, никогда этому не поверил....” Уже начиная выходить из себя, я воскликнул: “Да что случилось?” Мне на минуту пришло в голову, что девушка вышла замуж “на иберийский манер”. Работник покраснел,— он и в самом деле был встревожен,— и сказал: “Ведь говорил же я ей, что вы очень, очень рассердитесь. Случилось то, сеньор, что моя Мерседес беременна”. Я был поражен. Я знал, что она гуляет с парнем с соседней фермы. Они были novios, но вели себя благоразумно, как это у нас обычно бывает. Меня изумлял не столько сам факт, что она забеременела, сколько то, как это вообще могло произойти, потому что за Мерседес всегда очень бдительно следили. Я сказал: “Ну, Антонио, вы же знаете, что такое случается. Нам следует быть терпимыми. В конце концов, ведь они же были novios, разве нет?” Антонио кивнул: “Значит, сеньор не очень сердится? Но я все равно должен просить прощения. Этого не должно было случиться — по крайней мере на вашей ферме”. Я, стараясь не улыбнуться, сказал: “Мы должны все приготовить для свадьбы, и чем скорее, тем лучше”. Работник сглотнул слезы: “Вы очень добры, сеньор. Да, конечно, мы должны готовиться, но Мерседес придется надеть юбку в складку... Я так сожалею об этом, так сожалею, сеньор”.