Читать интересную книгу Любовь и испанцы - Нина Эптон

«Но Севилья — такой веселый город, такой улыбчивый! Посмотрите, как люди веселятся на feria[127],— как они наслаждаются действом Святой недели,— не соглашался со мной типичный английский турист.— Знаете ли вы, что даже во время одной из своих революций — по-моему, той, что случилась в двадцатых годах,— они даже надели фригийский колпак на голову их обожаемой Виржен де ла Макарена, когда устраивали ежегодную процессию в ее честь! С тех пор здесь ничего не изменилось».— «Вы сами сказали: в одну из революций, но не в последнюю,— заметила я,— и после каждой революции{157} становилось все меньше старых верований и все больше реальности. Отжили свое многие стереотипные представления об Испании и испанцах. У меня лишь одна надежда — что в переломное время люди не допустят чрезмерного насилия и разгула реакции». Мой испанский друг печально возразил: «Наша натура не изменилась. Я не думаю, что перемены обойдутся без насилия, жестокости и кровопролития. Я не вижу в людях, за немногими исключениями, каких-либо признаков терпимости и рационализма».

«Большая часть того, что составляет внешнюю сторону испанской жизни — чистой воды лицемерие»,— сказал известный врач. Разговор у нас шел о религиозных братствах. В то утро я была свидетельницей устроенной в честь праздника Тела Христова религиозной процессии, а в соборе любовалась знаменитым танцем Seises. «Не забывайте,— напомнил доктор,— что на том месте, где сейчас воздвигнут собор, когда-то стоял храм Венеры. Потому-то, мне кажется, людей так и тянет в пляс, стоит им туда войти. Помешать севильцам танцевать в своем соборе не удавалось еще никогда и никому. Архиепископ Сегура пытался запретить Seises. Теперь его больше нет, и Seises танцуют снова».

«Члены братств выглядели весьма внушительно,— заметила я.— И дети проявляли серьезность и религиозное рвение. С другой стороны, у некоторых джентльменов средних лет был немного усталый вид. Я видела среди них дона Альфонсо, хозяина моей гостиницы». Это воспоминание меня рассмешило. Дон Альфонсо, в парадном костюме, с большим знаменем в руках, выглядел, как истинный испанский идальго. Когда процессия шла по Пласа Сан Франсиско, где под навесом от солнца были расставлены стулья для зрителей, он заметил меня, сидевшую в переднем ряду, и отвесил поклон с обычным изяществом, которым был наделен от природы. Но при этом старый андалусец пристально поглядел на меня, желая видеть, какое впечатление он произвел. Я кивнула и одобрительно улыбнулась ему. Должно быть, он остался доволен. Спустя несколько часов, когда дон Альфонсо вернулся в отель, в чадную кухню, он был угрюм и немногословен. Поднимая свою седую голову, он оглядывал постояльцев, пришедших на ланч и жующих говяжье филе, привезенное, должно быть, с арены для боя быков. Только в последний день перед моим отъездом, повинуясь внезапному порыву откровенности, дон Альфонсо показал мне несколько фотографий, на которых он был запечатлен в различные моменты своей карьеры, в том числе — на фронте в гражданскую войну; он тогда сражался «не на той стороне»,— если, конечно, мои личные симпатии имеют значение.

«Братства? — сказал доктор пренебрежительно.— Ну, есть же у вас, в Англии, мужские клубы».— «Но разве можно сравнивать!» — запротестовала я. «Разумеется, нет. Абсолютно никакого сравнения. Но в основе лежит похожая идея: бегство от женщин. Конечно, для этой цели годится выпивка, игра, поход в казино и тому подобное. Но если мужчина хочет проделать это достойно, не нанося ущерба самолюбию, да при этом еще и заслужить почет, ему следует прибегнуть к другим средствам. В Англии мужчины рассуждают о политике и читают. Здесь — трудно рассуждать о политике, а мужчины не любят читать. Выходом из положения оказались религиозные братства. Они собираются регулярно и стали чем-то вроде безобидной тайной организации».

Я заметила: «Мне казалось, что от членов религиозных братств требуется безупречное — то есть добродетельное — прошлое и ревностная вера». Доктор разразился смехом: «Да будь это так на самом деле, в братствах вряд ли вообще остался хоть один человек. Большинство из них — а мне известно все про их личную жизнь — имеют queridas[128], которые живут в неких укромных квартирах».— «Прямо девятнадцатый век!» — воскликнула я. Доктор кивнул: «Да, очень похоже. Возможно, у младшего поколения все сложится по-другому. Нравы их отцов в целом, как и прежде, очень смахивают на восточные. У них считается делом чести иметь любовницу... В Испании так много делается во имя чести — но ведь люди в других странах тоже делают странные вещи во имя свободы»,— заметил он, пожав плечами.

Я спросила, насколько Андалусия отличается от других испанских провинций в том, что касается любви. «По-моему,— сказал он,— есть общая основа, общий для всех испанцев взгляд на жизнь и любовь, сложившийся в результате смешения рас и социумов, но с определенными специфическими чертами, присущими отдельным провинциям. Вы мне рассказывали о Галисии. Да, я готов согласиться с вами. Это совершенно особая область Испании. Там не селились мавры, и черты галисийского характера, унаследованные от кельтов и иберов, не были ослаблены мавританским влиянием. Я сам родом из Эстремадуры. Между нами и андалусцами есть различия — но они небольшие и их мало. Проблема в том, какая уйма чепухи понаписана об андалусцах, особенно иностранными авторами».

«Так ли эти женщины страстны, как нас уверяют?» — «Вы имеете в виду миф о Кармен? — сказал врач.— Это миф или мистификация. Нет, андалуска, как правило, пассивна, у нее нет собственной воли, она сквозь пальцы смотрит на выходки мужа. Она — очень верная супруга. В немногих здешних адюльтерах андалуски редко оказываются главными героинями. Андалусская жена — это прежде всего мать. Она находит утешение в детях — а их у нее, как вы знаете, много. У одной моей знакомой, зажиточной буржуа, четырнадцать детей, и она говорит, что за все семнадцать лет семейной жизни они с мужем примерно раз сто ужинали вместе. Он вечером уходит гулять с друзьями — а возможно, что и с подругами,— и возвращается домой так поздно, что у жены не хватает сил дождаться его. Поскольку они богаты, то у них две кухарки — одна для жены, другая для мужа. Я допускаю, что это крайний случай, но подобных примеров можно привести много больше. Женщины — это жертвы».

«Как в пьесах Лорки,— заметила я.— Но тогда разве Испанию в целом нельзя назвать страной жертв? Животные — жертвы человека, кульминацией этого является великое национальное жертвоприношение быков; женщины — жертвы мужчин, хотя я бы добавила, что они почти всегда приносят себя в жертву по доброй воле. Это они воспитывают своих мужчин, они их балуют, они с детства прививают им мораль и систему ценностей, отличные от женских. Женщины в большой степени виновны в таком состоянии дел, от которого многие из них страдают впоследствии. И то же можно сказать о самих мужчинах: они — описанные Унамуно жертвы “трагического чувства жизни”, своих национально-религиозных представлений. Эти представления здесь сильны втройне. Испания унаследовала три основные патриархальные религии: мусульманство, христианство и иудаизм; фатализм Востока, страх перед адскими муками, образ Бога-мстителя... ну и наследство! Стоит ли удивляться тому, что разум испанца так измучен, что ощущение рока столь глубоко въелось в его душу?»

«Не более, чем где-либо еще. Среди современных европейских философов и историков тоже есть такие, кто верит в человеческий рок,— напомнил мне доктор.— Я только что прочел “Народы и империи” профессора Нибура»{158}.

«Сомневаюсь, что широкие массы населения придерживаются подобных взглядов,— возразила я.— Хотя в Испании ощущение рока и трагедии действительно характерно для массового сознания. Оно, как подземная вода, пробивается снизу, из самой земли, по которой ступает этот народ».

«Испанцы, конечно, верят в силу земли,— рассказывал врач. — Цыгане говорят, что их вдохновение, то, что называется duende[129], растекается от ступней вверх по всему телу».

После этих слов разговор зашел про курьезный испанский фетишизм, связанный с ногами, о котором я уже упоминала ранее. «Может быть, и здесь первопричина кроется в унаследованном веровании? — поинтересовалась я.— Эту черту я подмечала у жителей Северной Африки и у моих друзей-арабов. Не является ли она частью наследия ислама?» Доктор улыбнулся: «Трудно сказать» — и принялся цитировать андалусские coplas, в которых говорится о ногах («...эту часть тела,— заметил мой собеседник,— в coplas упоминают почти всегда в связи с ревностью, а ревность гораздо сильнее развита на Юге, находившемся под властью арабов, нежели на Севере, хотя даже здесь ревнивцы уже почти перевелись»):

Я на улице заветной

Раздроблю в щебенку камни,